Василiй Мартынычъ вспомнилъ, что было сегодня на дорогѣ. Кровь ударила въ голову. Онъ сорвался съ мѣста, поднялъ кулаки и затопалъ.
− Бей его, разбойника, обормота!..
− Лопнешь неравно вдрызгъ − забрызгаешь… Положь имъ по рублику, можетъ, и бить будутъ. А ты самъ меня ударь, погляжу!
Онъ все такъ же лѣниво покуривалъ на животѣ.
− Уйди отъ грѣха… − угрюмо сказалъ Трофимъ, глядя мимо солдата.
− Иванъ, бери извозчика, гони за становымъ отъ моего имени…
− Губернатора присылай, что мнѣ становой!
− Уходи, солдатъ… Видишь, никто тебя не желаетъ… − просилъ Трофимъ. − Что жъ намъ, пропадать изъ-за тебѣ!..
− Уходи! − глухо сказалъ Михайла.
− Можетъ, за двугривенный и бить будете человѣка?..
− Уходи, сдѣлай милость… Ухо-ди!
− Слышу, не глухой!
− Ломокъ-отъ съ мотыжкой-то… на емъ… − сказалъ Мокей. − Уплати за ломокъ-то…
− Со-ло-ма! − сказалъ, подымаясь солдатъ. − Я-то давно ушелъ, самъ… Калуцкiе черти!
Плюнулъ и пошелъ къ сараю.
− Послѣди тамъ… − мигнулъ Гаврюшкѣ Трофимъ.
Смотрѣли, какъ собирался солдатъ, − искалъ кацавейку и фуражку, которая оказалась подъ пролеткой. Накинулъ кацавейку на плечи, лихо задвинулъ фуражку и оглядѣлъ всѣхъ.
− Мало еще васъ мяли, чертей! Можетъ, толстопузый выучитъ… Товарища такъ!..
Выругался и пошелъ на дорогу. Дошелъ до выѣзда и обернулся.
− Ужъ досвищешься, Василь Мартыновъ!
Опять выругался и пошелъ.
− А вы его, ребята, чуть заявится − прямо по шеямъ, безъ разговору. Нечего на него смотрѣть. Ну, чортъ съ вами, становись на работу… Накину полтинникъ…
Трофимъ молчалъ.
− Не желаешь − въ городѣ поищи. Иванъ, въ городъ сейчасъ, нарядишь…
− Не желаешь… − раздумчиво повторилъ Трофимъ и тряхнулъ головой. − И не желаешь, дакъ пожелаешь… Ваша милость, кирпичь-то какой…
Поглядѣлъ на своихъ. Они молчали. Стояли мутные, съ тяжелыми головами, встрепанные, съ заплатами на колѣняхъ, съ опущенными тяжелыми руками, съ култышками побитыхъ кулаковъ. Крѣпкiе, какъ хорошо склепанные котлы.
− Что жъ? − взглядомъ спросилъ Трофимъ.
И взглядами же отвѣтили ему:
− Что жъ…
Смотрѣли къ саду. Тамъ высились сложенные кубики, и изъѣденными красными горбами выпирала изъ зелени и ползла по кустамъ стѣна, которой, кажется, и конца не было. И въ ней-то была работа − много дней работы, тяжкой и дурной. Но зато много дней.
А день уже теперь, въ шесть часовъ, обѣщалъ быть жаркимъ. На глазахъ поѣдало солнцемъ влажные ночные слѣды, и уже курилось мигающимъ зыбкимъ паромъ надъ кучами просырѣвшего щебня.
− Ваша милость…
− Обгоните по три кубика − цѣлковый надбавки.
− Да мы… − началъ съ прояснѣвшимъ лицомъ Трофимъ и сейчасъ же понялъ, что не обгонишь.
И когда покончилъ Василiй Мартынычъ съ артелью, поманилъ приказчика.
− Съ народишкомъ не управишься! Чортова кукла! Самъ пьянствовалъ − морда вся запухла!..
− Никакъ нѣтъ-съ, это… это ночь не спалъ…
− На четвертной сведу!
Приказчикъ отошелъ и сейчасъ же сдѣлалъ видъ, что у него съ хозяиномъ былъ деловой разговоръ. Выпрямился и крикнулъ:
− Нечего стоять, время!
XXI.
Василiй Мартынычъ сидѣлъ у сарая, подъ бузиной, пилъ чай изъ приказчичьяго стакана, съ малиновыми полосками, и смотрѣлъ на сверкающiй промытыми стѣнами домъ. Теперь, когда все опять наладилось, и онъ остался одинъ, изъ вороха дѣловыхъ расчетовъ начинала выступать тревога. Особенно мучило, что не придумаешь, кто же это. Онъ перебиралъ въ памяти всѣхъ своихъ недоброжелателей и не могъ найти ни вины за собой, ни большой вражды. Было на примѣтѣ двое приказчиковъ, которыхъ онъ прогналъ и которые требовали недодоанное и грозили. Развѣ писарь участковый за жену? И это казалось невѣроятнымъ: писарь и знать ничего не знаетъ. Еще были разные, но все это было мелкое и неважное. И тутъ являлась освобождающая и разрѣшающая мысль: можетъ быть, такъ, обознались…
… А можетъ, и ограбить хотѣли… Народъ какой!
И вдругъ вспомнилъ, что это произошло какъ разъ тамъ, гдѣ пугала его собака. И то, что случилось съ нимъ, показалось особенно значительнымъ и не случайнымъ.
… Значитъ, знаменiе было…
И почувствовалъ жуть и тоску.
…Мимо придется ѣхать домой…
Жуткимъ казались ему теперь заросли за плотиной, кривыя акацiя по косогору.
Припомнилось ему, что видѣлъ онъ недавно во снѣ что-то противное, тошное… Какiя-то сырыя ступеньки, на нихъ маленькiе-маленькiе, какъ черные тараканы, какiе-то салистые раки, которые царапались по сапогамъ и старались забраться въ штаны. Конца онъ не помнилъ, только осталось отвращенiе и страхъ. И точно такое чувство испытывалъ онъ теперь, припоминая заворотъ на дорогѣ и густыя акацiи.
Отъ сада слышался ровный, сухой стукъ мотыгъ. Извозчики запрягали, только троечникъ выбрался изъ-подъ верха и улегся на солнышкѣ, накрывшись армякомъ. Съ крыльца землемѣръ наказывалъ извозчику съѣздить въ Тавруевку и непремѣнно достать четверыхъ рабочихъ. Вышелъ кандидатъ въ тужуркѣ и требовалъ подавать. Онъ спѣшилъ въ городъ, такъ какъ сегодня судъ выѣзжалъ на сессiю, и были казенныя защиты.
Зазвенѣла дверь на балконѣ, и вышли три женщины − бѣлая, голубая и желтая. Подошли къ периламъ и смотрѣли въ утреннiй садъ.
− Канареечки-то, хи-хи… − сказалъ вошедшiй Пистонъ. − На балъ-то, Василь Мартынычъ не потрафили…
− Всѣ вы хороши, дармоѣды… Хозяина на васъ нѣтъ.
Василiй Мартынычъ пилъ стаканъ за стаканомъ, прислушивался къ постукиванью изъ сада и думалъ, что надо обязательно добавить пятерыхъ, чтобы не задержать кладку. Забезпокоился и пошелъ осмотрѣть работы.
Проходя проломомъ, онъ вспомнилъ собаку и покосился къ углу.
Собаки не было, но въ кустахъ еще стоялъ тяжелый запахъ. И опять защемило утрешнею. Смутный, вышелъ онъ на открытое мѣсто. Въ солнечномъ саду, вдоль стѣны, бѣлѣли и покачивались въ зелени спины, подымались остроносыя мотыги и долбили камень. Василiй Мартынычъ слушалъ и смотрѣлъ, и казалось ему, что еле-еле постукиваютъ мотыги, и все почесываются рабочiе.
− Иванъ! На имъ, лѣшимъ… Пошлешь кого. Тычутся, какъ мухи…
Пересчиталъ кубики, потрогалъ кирпичи, постучалъ другъ о дружку, оглянулъ вороха щебня и пошелъ подъ бузину пить чай.
Было къ девяти, когда тронулись со двора извозчики. Василiй Мартынычъ призналъ вертлявую Фирку и отвернулся. Женщины торопливо прикрывались цвѣтными шарфами и суетливо подбирали юбки. Сѣли втроемъ на одного извозчика.
…Безстыжiя…
Немного помедли, чтобы не ѣхать вмѣстѣ, на другомъ извозчикѣ тронулись кандидатъ съ толстякомъ. Василiй Мартынычъ призналъ и толстяка, помощника губернскаго архитектора, съ которымъ крутился въ ночь послѣ закладки.
…Покатили, дармоѣды…
И сейчасъ же пожалѣлъ, что не поѣхалъ съ ними. Только бы до плотины доѣхать, миновать то проклятое мѣсто. Забезпокоился и пошелъ въ домъ − посмотрѣть, какъ Тавруевъ. Рѣшилъ ѣхать съ нимъ.
Землемѣры ушли на прудъ купаться, а Тавруевъ спалъ на приставленныхъ къ стѣнѣ ящикахъ.
Василiй Мартынычъ поглядѣлъ, покачивая головой, на голую грудь растерзаннаго Тавруева, на катающiяся подъ ногами пустыя бутылки, поднялъ валявшуюся нагрудную запонку, оглядѣлъ и сунулъ въ жилетный кармашекъ. Вызвалъ приказчика и велѣлъ поискать на дорогѣ слетѣвшiй на сильномъ ходу картузъ.
XXII.
Ровно въ десять прiѣхали на собственной лошади, въ англiйской запряжкѣ инженеры, и какъ только завидѣлъ ихъ Василiй Мартынычъ, проворно вышелъ изъ-подъ бузины и оживленно раскланялся, держа картузъ наотлетѣ.
− Съ хорошей погодкой-съ!
Сейчасъ же подбѣжалъ проворно и помогъ выбраться плотному и тяжелому, въ очкахъ и съ широкой сѣдѣющей бородой, который опирался на палку съ резиновымъ наконечникомъ.
− Прихватываете инструментикъ-то…
Проворно забѣжалъ съ другого бока.
