Имбер де Сент-Аман
ЖОЗЕФИНА
Глава I
ПОСЛЕ СВАДЬБЫ
Вот уже два дня виконтесса де Богарне звалась гражданкой Бонапарт. 9 марта 1796 года (19 вантоза[1]IV года) она вышла замуж за победителя 13 вандемьера[2], спасителя Конвента, и два убийцы короля, Баррас и Талльен, были свидетелями на ее бракосочетании.
После свадьбы муж лишь два дня оставался с ней, и в течение этих сорока восьми часов он то и дело закрывался на ключ со своими географическими картами, извиняясь и объясняя это срочной необходимостью, крича через запертую дверь, что нужно отложить любовь до победы. Но хоть он и был моложе своей жены (ей около тридцати трех лет, а ему — только двадцать шесть), Бонапарт испытывал сильную влюбленность в нее. Грациозная и обольстительная, пусть несколько утратившая свою былую свежесть, она находила средства нравиться своему молодому мужу. Как заметил герцог Рагуз в своих мемуарах: «Известно, что в любви излишен вопрос «почему?»: любят, потому что любят, и нет ничего менее поддающегося объяснению и анализу, чем это чувство… Бонапарт же был влюблен в полном смысле этого слова, до самозабвения. Видимо, это была его первая страсть, и он отдавался ей со всей энергией своего характера». Но его только что назначили главнокомандующим итальянской армией. Он должен оставить свою любовь и поспешить навстречу опасности и славе. 11 марта он написал Летурнеру, главе Директории[3], письмо с официальным уведомлением о заключенном накануне браке: «Я просил гражданина Барраса известить исполнительную Директорию о моем браке с гражданкой Богарне. Доверие, которое Директория оказывала мне при любых обстоятельствах, заставляет меня сообщать ей обо всех моих действиях. Это новая нить, которая соединяет меня с отчизной; более того, это свидетельство моего твердого решения найти спасение только в Республике. Спасение и почет».
В тот же день он покинул Париж, попрощавшись со своей возлюбленной и с маленьким особняком на улице Шантерен (будущая улица Победы), где как молния промелькнуло его столь недолгое счастье. Его сопровождали адъютант Жюно и интендант Шове, и при себе он имел 48 000 золотом и 100 000 франков в векселях, частично опротестованных. С такой слабой поддержкой главнокомандующий армией, которая уже давно все потеряла, должен был вести ее на плодородные равнины Ломбардии. Он остановился по пути у преподобного отца Мармонта в Шатийоне на Сене, откуда отправил Жозефине доверенность на право распоряжаться некоторой суммой. 14 марта в шесть часов вечера на почтовой станции Шансо он написал ей второе письмо:
«Я написал тебе из Шатийона и отправил тебе доверенность, чтобы ты распорядилась некоторыми суммами, которые мне причитаются. С каждым мгновением я удаляюсь от тебя, мой обожаемый друг, с каждым мгновением мне все труднее выносить эту разлуку с тобой. Ты постоянно в моих мыслях, мне не хватает воображения представлять, что ты делаешь. То я представляю тебя грустной, и мое сердце сжимается от усиливающейся боли. То ты весела, развлекаешься с друзьями, и я упрекаю тебя, что так быстро ты забыла о мучительном расставании, значит, ты легкомысленна, и, следовательно, не способна на сколь-нибудь глубокое чувство. Как видишь, мне трудно угодить; но, мой друг, это совсем другое, ведь я боюсь, как бы не пошатнулось твое здоровье или как бы у тебя не появилось причин быть грустной, и я тогда сожалею о том, что так быстро оторвали меня от моей любви. Я чувствую, что ты не добра ко мне, я же могу обрадоваться, лишь уверившись, что с тобой не случилось ничего плохого. Когда меня спрашивают, хорошо ли я спал, я чувствую, что прежде чем ответить, мне нужно было бы получить письмо с сообщением, что ты хорошо отдыхала. Болезни, приступы ярости людей волнуют меня только тогда, когда они могут затронуть тебя, мой друг. Пусть мой гений, мой ангел-хранитель, всегда поддерживавший меня в самых больших опасностях, окружит тебя, укроет тебя, а меня оставит. О! Не будь веселой, а лишь слегка меланхоличной, и главное, пусть твоя душа будет без грусти, а тело без болезней; вспомни, что по этому поводу говорит Оссиан. Пиши мне, мой нежный друг, почаще. И получи тысячу и один поцелуй от самого верного и нежного друга».
В этот период Бонапарт был влюблен в свою жену сильнее, чем она в него. Он обожал ее, а она была лишь немного тронута бурным проявлением чувств супруга, его, можно сказать, неистовым идолопоклонством. Она осталась в Париже несколько обеспокоенная, спрашивая себя, сумасшедшим или героем является человек, с которым соединила ее судьба. Порой она верила в него, а порой сомневалась. Будучи женщиной старого режима, она спрашивала себя: «Правильно она сделала, выйдя замуж за друга молодого Робеспьера, республиканского генерала?». Бонапарт зачаровал, загипнотизировал Жозефину, но он ее еще не растрогал. В то время его резкий и странный характер вызывал у нее скорее удивление, нежели симпатию. Он совершенно не был похож на версальских придворных волокит, модных знатных ухажеров. Лишь неординарностью казалось в нем то, что позднее назовут гениальностью.
Жозефина не горела большим желанием отправляться к нему в Италию. Ей мила была сточная канава улицы Шантерен, как мадам де Сталь была мила сточная канава улицы Бак. В Париже она находилась рядом со своими дочерью, сыном, родными и друзьями. Ей нравилось вращаться в этом пестром и ярком обществе Директории, перенявшем кое-что от элегантности прошлого, и ее грация, утонченность, привлекательность вызывали всеобщее восхищение. Она с удовольствием наблюдала за возрождением некоторых салонов, казалось, восстававших из пепла, за пробуждением театров и расцветом светской жизни, где любая хоть чуточку кокетливая женщина пленительна.
Тем временем прибывший в Ниццу Бонапарт 29 марта принял там командование итальянской армией. Генерал Сегюр говорил: «Наблюдали, как 52 000 австро-сардинцев с 200 пушками, прекрасно оснащенные, выступили против 32 000 французов, без жалованья, без довольствия, разутых, не имеющих и половины обмундирования, которое продано ими, чтобы разжиться табаком или какими-нибудь крохами пропитания. Многие были даже без штыков. За ними следовало только 60 пушек, не укомплектованных боеприпасами, которые тащили искалеченные и пораженные чесоткой мулы и сопровождали босые канониры и никчемные кавалеристы, больше тянущие своих лошадей, нежели едущие на них».
И вот к этим людям обратился молодой генерал со знаменитым заявлением: «Солдаты, вы голодны и почти раздеты. Правительство вам очень задолжало, но оно ничего не может сделать для вас. Ваше терпение, ваша отвага облагораживают вас, но не дают вам ни преимущества в силе, ни славы. Я поведу вас в самые плодородные земли в мире, там вы увидите большие города, богатые села, там ждут вас слава и трофеи. Солдаты, неужели вам не хватит смелости?»
В самом начале этой удивительной кампании, когда успех казался невозможным (настолько значительным было численное превосходство противника), Бонапарт, несмотря на пылкое честолюбие, не имел сил отвлечься от своей любви. До начала первого сражения он написал Жозефине письмо из Порт-Морица, датированное 14 жерминаля (3 апреля 1796 года): «Я получил все твои письма, но ни одно не дает мне представления о твоей жизни. Ты намереваешься, мой обожаемый друг, писать мне в таких выражениях? Неужели ты полагаешь, что мое положение недостаточно тяжелое, чтобы еще больше увеличивать мои страдания и переворачивать мне душу? Какой стиль! Какие чувства ты пытаешься мне описать! Они пламенные, они обжигают мне сердце. Моя единственная Жозефина, вдали от тебя нет веселья, вдали от тебя мир — пустыня, где я одинок, и мне не на кого излить мою нежность. Ты отняла у меня больше, чем душу, ты — единственная мысль моей жизни. Когда я устаю от хлопот, когда я испытываю страх перед исходом сражения, когда люди раздражают меня, когда я готов покончить с жизнью, я кладу руку на сердце — туда, где твой портрет, — я смотрю на него и чувствую, что любовь для меня — абсолютное счастье, и все не имеет смысла, когда я без моего друга».
