— Ты обещал дать подумать. Сколько терпит и почему спешка? И потом, ты сам понимаешь, я ж не могу прийти к Сучкову и заявить: все, надоело, ухожу.
— Ладно, в последний раз объясняю, — жестко заговорил Подгорный и поднялся, встал и Василий. — Я хочу, чтобы на тебе ничего не висело, чтоб ты был чист как стеклышко и никому ничем не обязан. Знаю, звучит плохо. Но в данном случае цель действительно оправдывает. Понял? Я лично не хочу, чтоб ты видел, как твоего дырявят, и ничем не мог помочь ему.
— Стоп, Ванюша! Кто тебе сказал, что я, к примеру, не успею его прикрыть?
— Не успеешь.
Значит, вы что же?.. — Кузьмин вспомнил стоящего возле окна со стаканом чая, в котором плавал кружок лимона, сутулого и какого-то поблекшего Сучкова, и у него тоскливо сжалось сердце. — А может, это ошибка, Ваня? — без всякой надежды спросил он.
— Приговоры выносит «Совет». Я, как начальник службы, имею лишь один голос. Все, к сожалению, справедливо, Вася.
— Справедливо? — едва не закричал Кузьмин, но Подгорный несильно, но достаточно впечатляюще взял его за локоть:
— Спокойно, Вася. Я поначалу, скажу тебе, тоже, как вот ты сейчас, — все о законе да справедливости. А вот для таких, как мы с тобой, имеется в «Совете» специальная подшивка: только официально опубликованные во всех наших российских газетах материалы о том, как государство пробует бороться со всей этой сволочью и как у него ни черта не получается. Прочитаешь — волосы на голове дыбом. Правда, нам с тобой это уже не очень грозит, — улыбнулся он для разрядки напряжения. — Ну разве так только, сделать вид, что они есть и еще стоять могут. Ты придешь, прочитаешь, и все сомнения у тебя отпадут. Потому что ты знаешь только внешнюю сторону, а мы — изнутри... Когда от тебя ждать звонка? Впрочем, на-ка вот этот номер. — Подгорный вынул из кармана странную визитку: на ней был написан только телефонный номер и ничего больше, а картонка приятная на ощупь, лакированная. — В любое время после полуночи — по этому номеру.
Василий Петрович медленно и как-то потерянно брел на работу. Хотелось оттянуть момент, когда увидит взгляд Сучкова, еще не представляя себе, какими глазами будет смотреть на хозяина, живого и невредимого, но уже покойного. Нет, Ванюша слов на ветер не бросает. И не станет обманывать для какой-то собственной пользы. Он бывал в таких переделках, в таких конфликтах, что знает и цену жизни, и то, что она может не стоить и гроша ломаного. Значит, судьба уже предрешена... Условия Подгорного — жесткие. Не знаешь — поступай по своему разумению, узнал — рот на замок... Служба ликвидаторов. Придумают же такое!
Никак не мог он сейчас идти в свой кабинетик, садиться на телефоны, выполнять мелкие и более-менее ответственные поручения хозяина и постоянно оглядываться. Что это, неожиданно навалившаяся усталость? Перегрузки последних месяцев сказались? Вся эта совершенно выбившая его из колеи история с Наташкой, которая вот-вот уже родить должна. Влетел же на старости лет! Впрочем, в последнем он лукавил перед собой. Наташка вызывала в нем только положительные эмоции: ее незатейливая болтовня с успехом компенсировалась роскошными телесными достоинствами, и уж тут чувствовал себя Василий богом. Ну, может, не совсем богом, но Гераклом — это точно. И даже прокол с Арсеньичем, договор с Никольским, о котором, видно, не известно никому, даже Ванюшке Подгорному, не сильно волновали Кузьмина. Делал он что мог, пупок не надрывал, сведения давал точные — все же остальное его не касалось. И Кузьмин, и Никольский жестко соблюдали договор — «о взаимной помощи и ненападении». Ну а когда в сентябре прошлого года пришлось — хочешь не хочешь — выполнять указание Сучкова, им, Василием, были они заранее предупреждены. И никто не виноват, что Никольский с Арсеньичем оказались тогда не на высоте. Но ведь худо-бедно в конце концов обошлось...
Побродив по улицам и обдумав свое положение, Василий, наконец, поднялся к себе. Серафима Григорьевна, секретарша, бледная и испуганная, бросилась к нему с вопросом:
Где вы были так долго, Василий Петрович? Тут такое! Сергей Поликарпович рвет и мечет! Ищет вас!
Кузьмин вошел в кабинет Сучкова и не узнал хозяина. Это был разъяренный тигр, а не человек, какой-то час назад переминавшийся у окна с вяло опущенными плечами. Он с ходу накинулся на Василия:
— Ты где бродишь, твою мать?! Чем ты занимаешься, дерьмо собачье?! Почему тебя никогда нет на месте? Сколько я должен терпеть твое самоуправство? — и все с грязной, площадной руганью.
Кузьмин даже опешил.
— Ну что ты все смотришь бараньими своими зенками? Отвечай! Почему молчишь, сукин сын?
Так он еще никогда не позволял себе кричать на Кузьмина.
— Я же вам сказал... — Растерянно хлопая глазами, Василий уставился на Сучкова, совершенно не понимая, чем вызван такой безобразный приступ гнева.
— Что ты сказал! Кому нужны твои слова! Эти же бляди Генку Суханова ухлопали! Ты понимаешь? Почему?.. Почему я знаю, а ты ни хера никогда не знаешь?!
Эта новость окончательно огорошила Кузьмина. Он попробовал объяснить хозяину, что к охране президента «Станкоинструмента» Суханова не имеет никакого отношения. У того есть собственная служба безопасности. Но его оправдания вызвали только новый прилив ярости. Сучков, брызжа слюной и топая ногами, похоже, едва сдерживался, чтобы не убить, не растерзать этого тупого осла, который гребет огромные деньги и ни черта не делает...
Все, — выдохнул, наконец, Василий, — не могу больше! Устал от всех вас. Увольняйте к... матери! Надоели вы мне все — во! — Он резким движением большого пальца чиркнул себя по горлу. — Не хочу больше видеть вас всех! — Василий чувствовал, что и к его горлу подкатывает истерика.
Но Сучков ничего не замечал вокруг. Услышав возражения, да еще выданные тоже в матерной форме, он зарычал неистовым голосом:
— Убирайся ко всем чертям, сукин сын, мудак! — И когда Василий решительно шагнул к двери, крикнул вдогонку: — Пришли Сорокина! И чтоб духу твоего здесь не было!
Выйдя в приемную, Василий локтем вытер обильный пот со лба, увидел испуганные глаза Серафимы и прохрипел:
— Бумагу давай! Чего смотришь?
Та, находясь в совершенной прострации, протянула ему лист бумаги, он выхватил из ее письменного прибора ручку, быстро написал: «В кадры. Прошу меня уволить с сегодняшнего числа, потому что вы все надоели мне до...» — передохнул и, не став писать дальше, поставил свою подпись и число.
Ручка хрустнула в его пальцах, и он отшвырнул ее в сторону. Припечатал ладонью свое заявление, развернул его на столе на сто восемьдесят градусов и быстро вышел из приемной.
У парадного подъезда, где стояла любимая «Вольво» Сучкова, он наклонился к водителю и сказал:
— Найди Сорокина и пошли к самому. Все. Привет. Меня здесь больше нет!
И крупными, размашистыми шагами, не замечая, что задевает прохожих, которые стали шарахаться от него в стороны, пошел к Каменному мосту и дальше по Димитрова на Ленинский, к себе на Шаболовку, в ту квартиру, о которой знали лишь те, кому нужно было это знать.
