— В самом деле?

— Уверяю вас! Разумеется, продлить человеческую жизнь до неопределенных пределов науке пока не под силу. Но с помощью этого препарата некоторые особенно ценные индивидуумы смогут прожить, как минимум, вдвое дольше отпущенного природой срока! Стоит он, конечно, недешево. И весьма сложен в производстве. Но это уже, как говорится, детали…

— Уж не из крови ли христианских младенцев вы его делаете?

— Отчасти вы угадали. Только мой препарат сделан на основе вытяжки из абортированных эмбрионов. Так называемой ювенильной сыворотки. В некотором роде это панацея от всех болезней. А мне удалось значительно расширить ее возможности для замедления процесса старения.

— И по каким же критериям вы намерены определять ценность человеческих индивидуумов? — спросил Турецкий.

— Вопрос, как я понимаю, риторический. Любому разумному человеку должно быть ясно, что так называемое человечество представляет в основной своей массе просто говорящий скот и лишь отдельные личности имеют реальную ценность для развития цивилизации.

— Какой цивилизации? Потенциальных сверхчеловеков, живущих по ту сторону добра и зла, за пределами человеческого, слишком человеческого?

— А вы являетесь сторонником естественного пути развития? — с удивлением спросил Ленц. — Вы, посвятивший всю жизнь борьбе с естественными пороками человека? Несовершенством его порочной низменной природы?!

— Во имя закона и человечности…

— Что такое человечность? — скептически усмехнулся Ленц, подобно Понтию Пилату. — Абстрактный гуманизм? Бессмысленная снисходительность к низшим? Поощрение существования заведомо бесперспективных существ, даже не задумывающихся о том, ради чего они живут на этом свете?!

— Теперь я вижу, что ваш коллега был прав, когда говорил, что слова «человек» и «дерьмо» для вас являются синонимами, — со вздохом заметил Турецкий.

— Совершенно верно! — ничуть не смутился Ленц. — Иначе мы никогда не сумеем отделить зерна от плевел и создать истинно высокоразвитую цивилизацию! Великое царство духа, а не мыслящей материи с ее примитивными животными инстинктами! По-моему, во имя такой цели оправданы любые жертвы…

— А как же известная формула Достоевского о невинной слезе ребенка?

— Это определенный этап, который необходимо преодолеть. Прежде всего — в самом себе, — уверенно заявил собеседник. — Любая жизнь представляет ценность только в том случае, если она служит высшей цели! Даже ценою собственной смерти…

— Выходит, опять цель оправдывает средства? — Турецкий взглянул на собеседника с нескрываемым сочувствием. Он внезапно понял, что этот гениальный мизантроп был, в сущности, безмерно одинок и нуждался хотя бы в одном слове искреннего одобрения. — Идете по стопам доктора Фауста, Янис Карлович? А вам никогда не приходило в голову, что вы можете прийти к тому же печальному результату?

— Я атеист, — усмехнулся Ленц.

— Теперь я понимаю, зачем вы привезли сюда вашего отца и показали ему свою дьявольскую кухню. Вам хотелось, чтобы он наконец признал в вас гения. А когда вместо этого профессор вас проклял, вы позволили своим подручным хладнокровно его убить. Не так ли, Янис Карлович?

— Вы необыкновенно догадливы, господин прокурор, — холодно отрезал Ленц. И замкнувшись, сразу утратил всякий интерес к этому импровизированному диспуту. — Жаль, господин Турецкий. Очень жаль. Вначале вы произвели на меня лучшее впечатление. Но теперь я вынужден констатировать, что по своим умственным возможностям вы находитесь на уровне тех примитивных существ, чьи врожденные пороки вы безуспешно пытаетесь искоренить. Вы просто сентиментальный идеалист. Наивный донкихот, сражающийся с ветряными мельницами…

— И что вы намерены со мною делать?

— Вы сами определили свою судьбу… А что касается вашей подруги, то ее здоровый организм еще послужит науке.

И вызвав охранника, новоявленный Фауст сухо распорядился:

— Уведите…

…Под конвоем камуфляжного бугая Турецкий оказался в той же смотровой комнате с больничной кушеткой, где накануне побывала Рита. У него не оставалось больше никаких сомнений относительно того, какая участь была ему уготована.

Между тем в смотровую грациозной походкой вошла стройная медсестра в белом халате, с марлевой повязкой на лице. Однако это вовсе не помешало Турецкому заметить, что она была молода и весьма сексапильна.

— Раздевайтесь, — невозмутимо сказала девушка. — А затем проходите за мной.

Когда сыщик в одних трусах неуверенно прошел за стеклянную перегородку, сидевшая за столиком медсестра встретила его уже откровенно изучающим взглядом и, указав на последнюю деталь туалета, улыбчиво заметила, вставая:

— Это лишнее.

Турецкий не заставил себя долго ждать и без тени смущения (а чего стесняться приговоренному к смерти?) предстал перед нею во всеоружии своей атлетической красоты и мужской силы. За свою небезгрешную жизнь он достаточно хорошо научился разбираться в женщинах, и недвусмысленный взгляд этой девицы без труда открыл ему особое пристрастие ее к сильному полу. Не исключено даже, что в извращенной форме.

— Ложитесь сюда, — сказала медсестра, указав на открытую установку компьютерной томографии.

Турецкий молча подчинился. После чего был тотчас накрыт стеклянным колпаком, сквозь который принялся с интересом наблюдать за действиями упомянутой девицы. Та, в свою очередь, с не меньшим интересом принялась изучать на экранах мониторов состояние его внутренних органов.

— Много курите, — заметила она, выпустив «пациента» из этого своеобразного гроба. — И злоупотребляете алкоголем…

— Это не единственные из моих пороков, — заметил прокурор, так же откровенно ее разглядывая.

Затем последовали обычные амбулаторные процедуры и анализ крови.

— Все в порядке, — наконец сказала девушка. — Вы абсолютно здоровы.

— Насколько я понимаю, этот диагноз для меня смертелен? — попытался шутить Турецкий.

Сексапильная медсестра не ответила, проводив его долгим недвусмысленным взглядом.

…С уходом Турецкого Рита почувствовала себя обреченной и беспомощной. Все, что произошло с нею за последние дни, было сплошной цепью необъяснимого и бесконечного кошмара. Но хуже всего было другое: она неожиданно поняла, что кончиться это может лишь с ее собственной смертью…

Рита не хотела умирать. Еще не так давно она слепо желала смерти как спасительного забвения от всего, что ей довелось тогда пережить. Но теперь, перед лицом почти неизбежной гибели, ей страстно захотелось жить, любить, радоваться. Захотелось действительно начать жизнь сначала, как с чистой страницы, и не делать больше мучительных и непоправимых ошибок. Господи, если бы это было возможно!

Девушка не знала, сколько прошло часов с той минуты, как она снова осталась одна. Время для нее как будто остановилось. И только сердце продолжало взволнованно биться в смутном предчувствии беды.

Наверное, ей удалось задремать. Потому что когда Рита вздрогнула и проснулась, в двери уже с лязгом провернулся ключ, а на пороге возник Турецкий.

Сорвавшись с места, девушка порывисто бросилась к нему.

— Саша! Что случилось!? Ты что-нибудь узнал? Нас отсюда выпустят!?

— Едва ли, — рассеянно улыбнувшись, ответил тот. — Но что накормят, это несомненно.

Вслед за Турецким в «палату» молча вошли двое камуфляжных бугаев с армейскими котелками для пищи, поставили их на стол и так же молча вышли.

— Боже мой, Саша, да расскажи наконец, где ты был? — не унималась Рита. — Я хочу знать правду!

— Вот что, давай мы сначала перекусим, — предложил изрядно проголодавшийся прокурор, — а после поговорим. Тем более что рассказывать особенно не о чем…

Рита неохотно согласилась. Есть она не хотела. Но глядя на Турецкого, который нетерпеливо уписывал сугубо диетический обед, девушка тоже немного поела и даже ощутила некоторый прилив сил.

— Эх, еще бы покурить, — насытившись, сокрушенно вздохнул он. — И можно было бы сказать, что жизнь прекрасна…