Кое-кто из пассажиров первого класса на меня косился – ну еще бы, я ведь книжку открыл.
– Кренделек, эта штуковина воняет мокрыми носками, – сообщил молодой качок, сидевший рядом, старший альфа-самец по кредитам в «ЗемляОзерДжМФорд». Я поспешно запрятал Чехова в сумку и затолкал ее в глубину багажной полки. Пассажиры вновь уставились в свои мигающие дисплеи, а я вытащил эппэрэт и принялся громко тыкать пальцем в кнопки – вот, мол, как я люблю цифровые штучки, – а сам нервно оглядывал мерцающую пещеру салона, где одуревшие от вина богатые путешественники погрузились в свои электронные жизни. Тут вернулся молодой человек в деловом костюме и с камерой, остановился в проходе и давай снимать толстяка, чуть язык не вывалив от тупого злобного удовольствия (жертва его между тем спала или прикидывалась, будто спит, зарывшись головой в подушку).
Я искал улики против Юнис Пак. В сравнении со своими ровесниками возлюбленная моя была девушкой скромной, и ее цифровой след оказался скуден. Пришлось заходить с фланга, через сестру Сэлли и отца, агрессивного подиатра доктора Сэма Пака. Я подрочил свой перегревшийся от похоти эппэрэт и нацелил индийский спутник на южную Калифорнию, где прежде жила Юнис. Увеличил масштаб и разглядел кармазинную черепицу гасиенд к югу от Лос-Анджелеса, сплошные ряды прямоугольников в три тысячи квадратных футов, на которых с воздуха видны лишь крошечные серебряные загогулины кондиционеров на крышах. Все эти строения обступали полукруг бирюзового бассейна под охраной серых нимбов двух пальм, знававших лучшие времена, – иной флоры в комплексе не было. В одном из этих домов Юнис Пак училась ходить и говорить, соблазнять и насмехаться; здесь ее руки стали сильными, а грива густой; здесь лощеный калифорнийский английский одержал победу над ее домашним корейским; здесь она планировала невероятный побег в колледж Элдербёрд на Восточное побережье, на площади Рима, на разгоряченные кутежи сорокалетних на пьяцце Витторио и, надеялся я, в мои объятия.
Затем я посмотрел на новый дом д-ра и миссис Пак, квадратную голландскую постройку эпохи колониализма с одинокой зияющей трубой, неловко воткнутой в сугроб среднеатлантического снега под углом сорок пять градусов. Их прежний дом в Калифорнии стоил 2,4 миллиона долларов, не в юанях, а нынешний домик в Нью-Джерси – 1,41 миллиона. Я почуял снижение доходов ее отца и пожелал узнать больше.
Мой ретро-эппэрэт неторопливо перемешивал данные, из которых я делал вывод, что бизнес ее отца болеет. Появилась таблица с доходами за последние полтора года; отъезд из Калифорнии в Нью-Джерси был ошибкой, после него сумма в юанях неуклонно уменьшалась – июльский доход за вычетом расходов составил восемь тысяч юаней, около половины моего, а я ведь не содержал семью из четверых.
Сведений о матери не нашлось – она занималась только домом, – а вот о Сэлли, самой молодой Пак, данных полно. Из ее профиля я узнал, что она покрупнее Юнис – вес прочитывался в круглых щеках и плавных изгибах рук и груди. Однако ее холестерин ЛПНП существенно ниже нормы, а альфа-холестерин очень высок – вообще неслыханное соотношение. Даже с таким весом она вполне доживет до 120, если продолжит питаться как сейчас и станет по утрам заниматься гимнастикой. Изучив состояние ее здоровья, я глянул на ее покупки, а заодно прощупал и Юнис. Сестры Пак предпочитали сугубо деловые блузки XS, строгие серые свитеры, у которых выдающиеся лишь марка и цена, жемчужные серьги, стодолларовые детские носки (вот такие у них крошечные ножки), трусики в форме бантиков, швейцарские шоколадки в случайных гастрономах, обувь, обувь, а также обувь. Я понаблюдал, как их счет в «ОбъединенныхОтходахСиВиЭсСитигруп» растет и опадает, словно грудь дышащего зверя. Отметил привязку к какой-то «ПОПЫшности» и нескольким лос-анджелесским и нью-йоркским дорогим модным магазинам, с одной стороны, и к родительскому счету в «ОбъединенныхОтходах» – с другой, и ясно различил, как их драгоценный иммигрантский НЗ неуклонно и угрожающе тает. Я узрел семейство Пак во всей его арифметической полноте и возмечтал спасти их от самих себя, от идиотской потребительской культуры, которая потихоньку сосет из них кровь. Я хотел их проконсультировать, доказать им, что мне, такому же иммигрантскому сыну, можно доверять.
Затем я перешел на социальные сети. Передо мной замелькали фотографии. В основном Сэлли с друзьями. Азиатские детки тайком наливаются мексиканским пивом, красивенькие мальчики и девочки в пристойненьких хлопковых фуфайках на фоне роялей, покрытых салфеточками, растопыривают два пальца в линзы эппэрэтов, а по стенам в позолоченных рамочках висят пасторальные изображения Иисуса в блаженном свободном падении. Мальчики устраивают свалку на широкой родительской кровати, джинсы на джинсах, сверху тоже джинсы. Девочки сбились в кучку, глаз не отрывают от раскаленного эппэрэта, изо всех сил стараются смеяться, быть непосредственными и слегка, по-женски, «дурачиться». Сестрица Сэлли, чье лицо сияет обиженной добротой, обнимает такую же полную девочку в форме католической школы, та завела Сэлли руку за спину, по-детски показывает рожки, а в конце шеренги этого кордебалета из десяти отчаянно улыбающихся выпускниц колледжа моя Юнис – глаза холодно созерцают асфальтированную заплату калифорнийского двора и хлипкие антисобачьи ворота, губы с трудом растянуты и предъявляют линзе эппэрэта обязательный глянец трех четвертей улыбки.
Я закрыл глаза – пусть этот образ скользнет в пухнущий мысленный архив, посвященный Юнис. Потом взглянул снова. Меня поразила не ее фальшивая улыбка, нет. Что-то другое. Она отвернулась от линзы, одна рука навеки застряла в воздухе, не успев нацепить на нос солнечные очки. Я увеличил масштаб до 800 процентов и присмотрелся к тому глазу, что дальше от камеры. Под ним, сбоку, я увидел что-то вроде кожистого черного следа лопнувших капилляров. Я менял масштаб, ища объяснения изъяну на лице, не терпящем изъянов, и наконец различил отпечаток двух пальцев – нет, трех, указательного, среднего и большого, – ударивших ее по щеке.
Так, все. Завязываем с детективной работой. Хватит уже этой одержимости. Хватит играть в спасителя избитой девочки. Посмотрим, удастся ли мне одолеть три страницы, ни разу не помянув Юнис Пак. Посмотрим, способен ли я писать хоть о чем-нибудь, кроме своего сердца.
Потому что когда самолет наконец чиркнул колесами по гудрону в Нью-Йорке, я едва не пропустил танки и бронетранспортеры, что притаились среди островков выгоревшей травы между посадочными полосами. Я едва не проглядел солдат в грязных сапогах, что бежали подле нашего самолета, тряско спешившего затормозить, а встревоженный голос пилота по громкой связи тонул в рваном электронном шипении.
Самолет окружило то, что в Соединенных Штатах заменяет армию. Вскоре раздался стук в дверь, и под настойчивые офицерские выкрики снаружи стюардессы наперегонки бросились открывать.
– Что за херня? – осведомился я у молодого качка, того, что сетовал на запах моей книги, но он лишь прижал палец к губам и отвернулся, будто и я вонял, как сборник рассказов.
Они вошли в салон первого класса. Человек девять, в засаленном камуфляже, в основном за тридцать (видимо, для Венесуэлы староваты), под мышками пятна пота, бутылки с водой приторочены к пуленепробиваемым жилетам где придется, «М-16» прижаты к груди, не улыбаются, ни слова не говорят. Три бесконечные минуты они сканировали нас своими громадными и бурыми портативными эппэрэтами; американский контингент обиженно помалкивал, пассажиры из Италии сердито и напористо заговорили. А потом началось.
Они схватили его под белы руки и попытались поднять, но туша пассивно сопротивлялась. Американцы тотчас отвернулись, а итальянцы заорали «Che barbarico!» и «A cosa serve?»[19].
Страх уродливого толстяка омывал салон волнами гнили. Мы это почуяли, еще не услышав его голос, который, как и его обладатель, не отвечал требованиям времени – он был слаб, беспомощен и жалок.
