И однако же, входя, я рассчитывал узнать хоть кого-нибудь. В раззолоченной святая святых толпились молодые мужчины и женщины, одетые с агрессивной небрежностью выпускников колледжа, но из точки где-то между глаз проецирующие информацию о том, что они – живая иллюстрация к старой песне Уитни Хьюстон, про которую я уже писал, что они, дети, и есть de facto будущее. У нас в «Постжизненных услугах» сотрудников столько, что хватит возродить двенадцать колен Израилевых, как раз изображенных на витражах святая святых, – очень удобно. Под их взором цвета океанских глубин мы смотрелись скучно до отчаяния.

Ковчег, где обычно хранится Тора, давно вынесли, а вместо него повесили пять гигантских перекидных табло, которые Джоши привез с разных итальянских вокзалов. Вместо времени arrivi и partenze[27] поездов, отбывающих из Флоренции или подъезжающих к Милану, на доске значились имена сотрудников отдела, результаты их последних анализов, наши уровни гомоцистеина и метилирования белка, наш тестостерон и эстроген, наш инсулин натощак и, что важнее всего, наши «показатели настроения + стресса», которым полагается всегда быть «позитивный/игривый/готов к работе», но если соперничающие коллеги постараются, на табло может высветиться «сегодня унылое говно» или «в текущем месяце в команде не играет». Сегодня черно-белые таблички мелькали как сумасшедшие, буквы и цифры мутировали друг в друга с нескончаемым зудом «тик-тик-тик-тик» и складывались в новые слова и цифры: какой-то несчастный Эйден М. был понижен с «переживает потерю близкого» до «личная жизнь мешает работе», а затем до «плохо общается с людьми». Я встревожился: несколько моих бывших коллег, в том числе один из России, блистательно маниакально-депрессивный Василий Гринбаум, были помечены устрашающими словами «Поезд отменен».

А меня в списке просто не было.

Я разместился посреди святая святых, прямо под Табло, стараясь влиться в общую негромкую болтовню.

– Привет, – сказал я. И всплеснул руками: – Ленни Абрамов!

Но мою реплику поглотили новые звуконепроницаемые деревянные панели; разнообразные конфигурации молодежи, кое-кто под ручку, будто на случайном свидании, перемещались по святая святых, шли в Соевую Кухню или в Салон Вечности, а я стоял один, улавливая слова «Мягкий Подход», «Сокращение Ущерба», «КППИСУКП», «ПСЖО», «ЯДМОСОВ», «Рубенштейн в каждой бочке затычка» и сопровождаемое женским смехом «Резус». Мое прозвище! Кто-то признал мои особые отношения с Джоши, тот факт, что я был здесь важной фигурой.

Келли Нардл. Дорогая моя Келли Нардл. Гибкая невысокая девица моих лет, в которую я влюбился бы насмерть, если б научился нюхать ее недезодорированную животность хотя бы с трех метров. Расцеловала меня, словно сама только что из Европы, взяла за руку и повела к чистому и блестящему клину своего стола в бывшем кабинете кантора.

– Приготовлю тебе крестоцветных, малыш, – сказала она, и одна эта фраза уменьшила мои страхи вдвое. В «Постжизненных услугах» не увольняют, накормив цветущей капустой. Овощи – знак уважения. С другой стороны, среди этих кремней Келли исключение, сама Луизиана взрастила ее для доброты и нежности, она как молодая и менее истеричная Нетти Файн (желаю ей доброго здравия, где бы она ни была).

Я стоял у Келли за спиной, а она посыпала степи сибирской капусты кресс-салатом. Я положил руки на ее крепкие плечи, вдохнул ее кислую витальность. Келли горячей щекой прижалась к моему запястью – такое знакомое движение, будто мы еще в прошлой жизни были родными людьми. Ее бледные цветущие бедра текли из-под скромных шортов хаки, и я опять вспомнил, что надо быть благодарным – на сей раз за каждый дюйм несовершенства Келли.

– Эй, – сказал я. – Поезд Василия Гринбаума отменили? Он играл на гитаре и немножко знал арабский. И он был совершенно «готов работать», когда не совсем в депрессии.

– Ему стукнуло сорок месяц назад, – вздохнула Келли. – Не прошел по квоте.

– Мне тоже почти сорок, – сказал я. – А меня почему на Табло нет?

Келли не ответила. Она тупым безопасным ножом резала цветную капусту, и на белом ее лбу выступили капли пота. Однажды мы с ней вместе выпили целую бутылку вина – или, как выражаются у нас в «Постжизненных услугах», ресвератрола – в бруклинском испанском баре, и, проводив Келли до кипящей многоквартирки в Бушвике, я спросил себя, смогу ли однажды влюбиться в столь ненавязчиво, столь естественно порядочную женщину (ответ: нет).

– Ну а кто из первой банды остался? – дрожащим голосом спросил я. – Джейми Пилзнер я тоже на Табло не видел. И Айрин По. Нас что, всех уволят?

– У Говарда Шу все хорошо, – сообщила Келли. – Повысили.

– Великолепно, – сказал я. Из тех, кто еще остался в компании, все хорошо должно быть у 124-фунтового ловкача Шу, моего однокашника из Нью-йоркского универа, который последние лет десять обходит меня на каждом повороте нелегкой жизни. Если хочешь знать, есть что-то печальное в сотрудниках «Постжизненных услуг», и для меня высокоэффективный нахал Говард Шу – воплощение этой печали. Правда в том, что мы, может, и считаем себя будущим, но мы никакое не будущее. Мы слуги и подмастерья, а не бессмертные клиенты. Копим юани, принимаем микроэлементы, колемся иголками, пускаем себе кровь, измеряем эту темно-пурпурную жидкость тысячей разных способов, делаем все на свете, разве что не молимся, и однако в итоге обречены умереть. Я могу заучить наизусть свой геном и протеом, развязать питательную войну против альцгеймерова белка апоЕ4, пока сам не превращусь в крестоцветный овощ, но ничто не излечит моего базового генетического дефекта.

Мой отец – уборщик, эмигрант из бедной страны.

Папаша Говарда Шу вразнос торгует черепашками в Чайнатауне. Келли Нардл богата, но едва ли ей хватит средств. Масштабы состоятельности, из которой произросли мы, больше не применимы.

Эппэрэт Келли осиял ее нимбом, и она углубилась в нужды сотен клиентов. После ежедневного римского декаданса наша контора смотрелась строго. Все омыто нежными цветами и здоровым блеском натурального дерева, оборудование, когда им не пользуются, закрыто саркофагами, как четвертый блок в Чернобыле, источники альфа-излучения из-за японских ширм успокаивающе гладят наши пришпоренные мозги. Повсюду юмористические рекомендации. «Скажи нет крахмалу». «Веселей! Пессимизм убивает». «Клеткам с удлиненным теломером удается лучше». «ПРИРОДЕ ЕСТЬ ЧЕМУ У НАС ПОУЧИТЬСЯ». А над столом Келли Нардл трепетал на сквозняке плакат «Разыскивается», на котором мультяшного хиппи лупят по голове кочаном брокколи:

– Я, пожалуй, за свой стол пойду, – сказал я.

– Миленький, – сказала она, и ее длинные пальцы сжали мою ладонь. В ее голубых глазах можно котенка утопить.

– Господи боже, – сказал я. – Лучше молчи.

– У тебя нет стола. То есть его кто-то занял. Этот новый мальчик из Браун-Йонсей. Дэррил, кажется.

– Где Джоши? – машинально спросил я.

– Летит из Коламбии. – Она глянула на свой эппэрэт. – У него самолет сломался, летит коммерческим. Вернется где-то к обеду.

– Что мне делать? – прошептал я.

– Было бы полезно, – сказала она, – выглядеть чуточку помоложе. Займись собой. Сходи в Салон Вечности. Помажь гилексином под глазами.

Салон Вечности был набит пахучей молодежью, которая смотрела в свои эппэрэты или раскинулась на диванах, задрав лица к потолку, снимая стресс, правильно дыша. Ровный ореховый аромат заваренного зеленого чая добавил щепотку ностальгии в мое пропитанное страхом настроение. Салон Вечности открыли при мне пять лет назад в бывшем синагогальном банкетном зале. Мы с Говардом Шу три года выветривали оттуда запах грудинки.