Он с трудом поднялся. Болело бедро. Фу-ты ну-ты! Опять кровь. Что же это за шпажный бой был, если его в задницу пырнули? Штаны попортили. Выходит, ранили человека и выбросили из кареты, как куль.
– Прошка, вставай, пора! – прикрикнул он негромко. – Хватит валяться-то! Тут барин бедствует, а он дрыхнет!
Матвей с трудом нагнулся, схватил слугу за плечо и тут же отдернул руку, Прохор был мертв.
Батюшки мои! Только тут он заметил в прогалине меж кустов карету и пошел к ней, хромая, ноги были чужими, ватными, зубы выбивали дрожь. Дверцы кареты оказались раскрытыми, на задке все так же высился притороченный багаж, невыпряженные лошади щипали листья с кустов. Впрочем, от четырех лошадей осталось только две. Угнали, сволочи! Но почему не всех? На подножке кареты лежала задранная вверх нога в щеголеватом красном сапоге с серебряной шпорой, голова обладателя сапог покоилась в кустах.
Они все тут лежали… и сидели – в самых нелепых позах. Виктор-бедняга с дыркой во лбу лежал, раскинув руки, глаза смотрели в небо, выражение лица удивленное, белоснежный его парик стал черным от крови. Пьер свернулся калачиком под колесом кареты. Кучера, видно, подстрелили первым, он так и сидел на козлах с вожжами в окоченевших руках. Поодаль лежали еще двое, судя по костюмам, местные.
Напали, значит, на карету. Хорошо бы рассмотреть главаря. Матвей вытащил обладателя красных сапог из кустов. Лицо атамана скрывала черная маска. Аккуратная, опаленная по краям дырочка в бархатном камзоле говорила о том, что пуля попала прямо в сердце. Матвей стянул маску с лица: молодой, холеный, на разбойника не похож. Да и что это за разбойники такие, которые на карету напали, а сундуков с добром «не тронули»? Значит, они что-то другое искали… Вокруг битые бутылки… Пустой бочонок на боку. Вино после боя лакали. Почему всех порешили, а его не тронули? Хотя почему «не тронули»? Видно, и по нему стреляли, когда Прошка волочил его безжизненное тело подальше от всей этой кутерьмы. Одной пулей задели ему бедро, другой убили Прохора. Вполне вероятная картина… А где этот, Огюст Шамбер? Матвей еще раз обошел вокруг кареты, обшарил все кусты. Ни мертвого, ни раненого Шамбера, его мучителя, не было.
Матвей перекрестился судорожно. Теперь думай что делать. Первой мыслью было – убраться отсюда подобру-поздорову. Его судьба пощадила, так не медли, беги! Лошадь выпряги и скачи на все четыре стороны! Нет, на четыре стороны не надо, а надо домой, в Россию. Воспоминания о доме направили его мысли в другое русло. Он-то домой вернется, а Прохор-бедолага – никогда. Слуга он был, конечно, кой-каковский, враль, неряха, да и подворовывал. Но он жизнь хозяину спас. «Спасибо тебе, Прохор». Матвей поклонился в сторону лужайки, где лежал убитый.
А может, я не так все было, может, и не он меня спас, а слепой случай. Но все-таки Прохора в лесу бросать негоже. И опять же Виктор… Он хоть и католик, да ведь Матвей с ним почти что дружил. Ну не дружил, а так… поговорить любил. С Виктором не подружишь, он хотел во всем свою выгоду иметь. Но ведь довез до Варшавы! Как обещал, так и сделал. Что ж его, мертвого, да с таким удивленным лицо» здесь бросать? Нет, так не пойдет. Похоронить надо, отпеть Виктора и его людей по католическому обряду, Прохора – по православному. Этого, в маске, тоже, поди, по католическому. Теперь у него не спросишь, в какой вере крещен, лежит как бревно, со шпагой в руке. Кто его подстрелил-то? Наверное, Шамбер. Даже если французская нация выиграла справедливый спор, Виктор с утра был более для опохмелки пригоден, чем для боя. А такой выстрел могла влепить только твердая рука. Шамбера, очевидно, захватили в плен и увели с собой так называемые разбойники.
Смертельно хотелось выпить. Неужели эти негодяи все вино перепортили? В карете было полно битых бутылок, лужа вина на полу смешалась с кровью. Он начал выкидывать негодную посуду – у всех бутылок было отбито горло, словно тесаком по ним лупили. Он поднял бочонок, может, хоть на дне остался глоток? Бочонок был пуст, если не считать приклеившийся ко дну золотой луидор. Он-то как сюда попал?
И тут он вспомнил о припрятанной, в плащ закутанной бутылке. Ух, повезло. Матвей взломал сюргуч. Вот и помянет он всех разом! На драгоценное бургундское не похоже, эдакую кислятину в Париже продают в любом занюханном трактире по два су за ведро. А тяжеловата бутылка-то! Что там на дне перекатывается?
Он хотел вылить остатки вина на землю, но удержался, допил до конца. На дне бутылки были золотые монеты и… да это же алмазы! Пять штук… величиной похожие на тот, в булавке, что Виктор забрал у него перед дуэлью. Ну и дела! Значит, Сюрвиль тайно вез в Варшаву золото и ценности. Чьи? Зачем? Этого Матвей никогда не узнает. Да и не надо ему этого знать. Одно точно: с ним Виктор рассчитался сполна.
Матвей затащил покойников в карету, положил их, уже окоченевших, рядком – прямо скажем, нелегкая работа! Потом поправил упряжь, сел на козлы и поехал вперед. Лес скоро кончился, пошли перелески, потом поля. Менее чем через час он въехал в деревню. На околице стоял старинный кирпичный костел, в тени лип укрылось кладбище в каменной ограде. «Вот здесь вам, ребятки, и лежать», – подумал Матвей с грустью.
Он оставил карету на площади у костела и пошел искать ксендза. Матвей не настолько хорошо говорил по-польски, чтобы внятно объяснить произошедшее. Кроме того, он не хотел вдаваться в подробности. Версия его была такова: ехали в карете, потом он отлучился ненадолго, а когда вернулся, нашел своих спутников… словом, в бедственном положении.
– Пойдемте же, господин ксендз. На карету напали разбойники. Вы сами все увидите. Семь человек… Я их привез сюда.
Старый ксендз щурился ласково и вежливо кивал, а когда Матвей привел его к карете и открыл дверцу, тот ахнул в ужасе, перекрестился и начал шептать молитву.
– Их похоронить надо. Документов на покойниках нет, я проверял. Очевидно, разбойники унесли бумаги. Но имена, какие знаю, я назову. Вот этот – Прохор Свиблов, его хоронить по греческому обряду. Прочие все католики. В окровавленном парике – вот этот, Виктор де Сюрвиль, так и на кресте напишите. – Матвей подумал и добавил: – Рыцарь.
– Вас-то как зовут? – спросил ксендз, поворачивая к Матвею скорбное лицо.
А зачем вам мое имя? Я жив… Вот деньги на похороны. – Он вложил в руку ксендза две золотые монеты.
Меж тем около кареты с ужасным грузом стала собираться толпа. По приказу ксендза мужчины начали, вынимать трупы и укладывать их в ряд на траве. Пока вынимали убитых французов и несчастного Прохора, толпа, сочувствуя, горестно шепталась, пристойно, но без эмоций, однако когда дошла очередь до верзилы с опущенной к подбородку маской, настроение толпы переменилось. Его, как и двух незнакомых Матвею разбойников, положили отдельно. Женщины подняли не просто плач – вой, а мужчины собрались группой и стали шушукаться, враждебно поглядывая на Матвея. Видно, рыжий верзила был хорошо знаком сельчанам, и за его смерть они собирались спросить с привезшего мертвецов человека.
Тут на площади появилось новое лицо: высокий гайдук[2] в синем жупане со шнурками, в красных сапогах и остроконечной шапке. При взгляде на трупы он что-то крикнул гортанно, и тут же в руке его взвилась сабля. Вся площадь разом закричала, и над головами сельчан замелькали дубинки.
– Уезжайте немедленно! – крикнул Матвею ксендз.
– Господи, я-то здесь при чем?
Трудно писать о том, что было двести шестьдесят лет назад. Ушедшие в никуда годы превращаются в некую прерывистую, быстро бегущую завесу, через которую иные эпизоды видны, а иные нет. Словно стоишь ты перед несущимся товарняком и мир по другую сторону поезда видишь только в промежутках между мелькающими вагонами. Голосов и вовсе не разобрать, только гул стоит. Мужик поднял дубину, но ты не видишь, как он ее опустил, и не понимаешь, почему он уже лежит на земле и закрывает лицо, в которое угодил чей-то кулак. Женщины безмолвно вскидывают руки, царапают в горе себе лица, а гайдук все не может опустить свою саблю, кто-то ему мешает и не дает совершить еще одно смертоубийство. Меж тем ксендз – он один не потерял разума в этой дурнотно кричащей, воинственной толпе – сует, в руки Матвея уздечку и толкает к лошади. А кто выпряг ее из кареты, когда успели – неизвестно.