«Где же Варнашка?» — думаем мы. «Варнашка! Варнашка!» — зовем с беспокойством. Но уже поздно, зоркие глаза хитрого пса, оказывается, уже давно заметили беспечно разгуливающих кур. Ловким обхватом он отрезает их от спасительной лазейки и стремительно бросается в атаку. Он несется, закинув уши поверх головы, глаза его сладострастно зажмурены, тело стелется по земле в одной линии с хвостом. Куры слишком поздно замечают страшную опасность — с отчаянным криком они разлетаются во все стороны. Истерическое кудахтанье звучит райской музыкой в ушах Варнавы — оно лишает его последних остатков благоразумия. Он наподдал еще, и вот уже его длинный нос почти касается хвоста одной из кур… Она стрелой несется к лазейке — мгновенье, и она скроется в ней! Мы кричим, машем руками, бросаем камни. В воротах вырастает мощная фигура разъяренного крестьянина. В руках у него дубина, он машет ею с такой силой, что рассекаемый воздух свистит, из его отверстого рта вырывается страшный рев. Но Варнава в своем упоении слеп и глух, а хвост курицы маячит уже в нескольких миллиметрах от его носа. Еще прыжок, и он вцепляется в хвост, но в тот же момент курица достигла забора и скрывается в лазейке… У Варнавы комичный вид — изо рта торчит пук перьев, а на морде выражение, какое бывает у человека, который внезапно очнулся от прекрасного сна к суровой действительности. Действительность в самом деле сурова, так как крестьянин, пылая справедливым гневом, уже заносит дубину над Варнавой… Но тут подбегаем мы, хватаем за руку, отводим в сторону удар, слезно просим, умоляем пощадить бедную собачку, которая еще так молода, неопытна… Пук перьев, красноречиво торчащий из рта Варнавы, донельзя раздражает крестьянина, но он отходчив, так как видит, что курица отделалась только легким испугом и несколькими перышками. «Чтоб я вашу собаку больше не видел! — рявкает он. — Увижу еще раз без веревки, без намордника, вот этими руками удушу!» — добавляет он, тряся перед нашим носом кулаком и делая жест, не оставляющий сомнений, как именно он будет душить Варнаву. Мы спешно удаляемся, на чем свет стоит ругая Варнаву, который с видом раскаявшегося грешника покорно трусит около. Иногда голова его приподнимается, недремлющее око скашивается в сторону кур, а язык хищно облизывает уголок рта, обращенный к добыче, — не очень-то верьте раскаянию собаки, оно притворно!
И в самом деле, Варнава делается смертельной угрозой для окрестных курятников, и не одна из их обитательниц пала жертвой его роковой страсти. Никакие наказания не помогали, и бедной тете Наташе приходилось расплачиваться за его грехи.
Впрочем, на выразительном лице Варнавы Препотенского всегда можно было прочесть всю историю его преступления. Так, однажды приходит он на кухню, а на кончике носа висит прилипшее перышко, глаза смотрят в землю, хвост опущен, вся фигура вихляется и прижимается к полу. Ни дать ни взять, Евгений из «Медного Всадника»: «…картуз изношенный снимал, смущенных глаз не поднимал и шел сторонкой…»
Тетя Наташа мгновенно понимает, что случилось, и ее грозный голос гремит над ухом Варнавы: «Где курица, негодяй?!» Варнава бросает исподлобья взгляд на дверь… «Где курица, мерзавец?!» Еще взгляд и неверный шаг в сторону двери. «Иди показывай, где курица?» И вот начинается печальный путь. Варнава плетется впереди, изредка оглядываясь, — в его глазах покорность и глубокая скорбь. За ним шагает тетя Наташа, грозными окриками подбадривая неуверенную поступь преступного пса. В арьергарде плетемся мы с Тином, наши сердца надрываются от смеси противоположных чувств: нам и смешно, и жалко курицу, и страшно за участь нашего дорогого Варнашки — не избежать ему суровой кары от справедливой руки тети Наташи! Так проходим мы через весь сад, и там, в укромном уголке за кустами, нашим глазам представляется душераздирающее зрелище: на траве лежит большая курица с перекушенным горлом — капельки крови пятнают ее белоснежные перышки, ноги безжизненно вытянуты на зеленой травке… Все останавливаются, онемев от возмущения. Варнава стоит впереди — он тяжело вздыхает, шатается, вся его фигура выражает такую скорбь, что кажется, еще немножко — и он упадет без чувств на бездыханный труп своей жертвы. Тетя Наташа с причитаниями поднимает курицу, осматривает ее: она целехонька, если не считать прокуса на горле — из ранки все еще сочится кровь. Бессовестное животное умерщвляло птицу из чисто охотничьего азарта и никогда не ело свою добычу.
Печальное шествие трогается обратно, но порядок его изменился — впереди шагает тетя Наташа с курицей в руках, потом идем мы, а позади тащится Варнава. Последний акт трагедии разыгрывается на кухне, где справедливое возмездие карает убийцу, — его тычут носом в распростертое тело жертвы, стегают плеткой, при каждом ударе приговаривая: «Не тронь кур! Не тронь кур!» Ни стона, ни вздоха не вырывается из груди пса — он покорно переносит побои, и весь вид его говорит: «Бейте, мучайте, я заслужил кару я — великий грешник!» Потом он залезает под лавку и, тяжело вздыхая, лежит там чуть ли не целый день — в своем унижении он не решается лечь на свою подстилку, не говоря уже о диване, где — что греха таить! — он частенько похрапывал после обеда в то счастливое время, когда его совесть не была еще запятнана тяжелым грехом.
А тетя Наташа тем временем с глухими проклятиями потрошит несчастную курицу, которая была признана съедобной. С жалостью она констатирует, что покойница погибла от зубов бессовестного Варнавы в самом расцвете своего куриного призвания, — в ее утробе находится целая серия яиц, от маленьких круглых желточков начиная и кончая совсем почти готовым яйцом с мягкой еще пленкой вместо скорлупы.
На другой день, однако, все страсти позабыты, и тетя Наташа подсовывает тому же Варнашке косточку жертвы его злодейства, а сытый и довольный разбойник, оглядываясь, несет кость в сад, чтобы заботливо закопать носом в землю — про черный день. Впрочем, он всегда забывал про свои тайники, и кости мирно истлевали без всякой для него пользы.
Вправо от флигеля была посеяна полоска ржи — мы протоптали через нее дорожку прямо к группе берез, между которыми у нас были повешены старые гамаки. Они висели, почти касаясь земли, и, чтобы было удобнее сидеть, мы с Тином натаскали травы вместе с землей и оборудовали прекрасные сиденья, где можно было удобно расположиться и качаться, отталкиваясь специальной палкой. Мы проводили все дни на этих гамаках — в одной руке держишь какую-нибудь вкусную репку, время от времени откусываешь кусок — непременно с хрустом! — а другой рукой, вооруженной палкой, отталкиваешься, норовя каждый раз попасть в ту же выемку в земле. Гамаки висели рядом, и мы, качаясь и закусывая, мирно беседовали о своих делах, о книжках, мечтали, рассказывали выдуманные истории. Потом слезали и долго любовались видом наших благоустроенных гамаков и всех окружающих деталей: притоптанная земля под ними, выемки для палок, сами палки, заботливо прислоненные к березе, — все это приводило нас в умиление и восторг.
Были у нас и хозяйственные заботы — в наши обязанности входило хождение по лавкам и ношение воды из ручья, протекавшего уже вне наших владений, за дорогой. Кроме того, я помогала тете Наташе убирать и вечно штопала свои и Тиновы чулки, роковым образом всегда прорванные на коленках. Ведра с водой выливались на кухне в большую бочку — в ней плавал блестящий ковшик. И какая же вкусная вода была в этой бочке, когда ее пьешь из ковшика, и звонкие капли падают в темную воду, отражающую твою румяную, озабоченную рожицу.
По субботам устраивалось купанье в корытах. Тетя Наташа усердно оттирала нас мочалкой и, любуясь моей фигурой, частенько говорила: «Будет за что ущипнуть!» Смысл слов мне мало понятен, тем не менее я краснею, так как тетя Наташа произносит их как-то особенно многозначительно. Она искренне любуется моими волосами — после мытья они блестят, как свежевылупленный каштан, и закрывают всю спину, но я недовольна: такие ровные, они совсем не вьются, не то что у красавицы Луизы, в которую был влюблен храбрец Стальное тело из романа Буссенара «Королева золота». «Впрочем, если волосы заплести еще мокрыми, то, высохнув, они ложатся мелкими волнами, что тоже очень красиво», — думаю я.
