Возвратился из дальней земли владыка — молодым чашу радости век не испить. И давались диву уйгуры: какой блеск смогла придать их величью чужестранка, дочь далеких, снегов! Расцвела крепость на изгибе реки дворцами, а на крышах дворцов закачались под ветром — ах, услада взору! — невиданные цветы. Мололи зерно мельницы водяные, никому на Чарыне не ведомые дотоле. Явились, будто из-под земли, диковинные ремесла, и потянулись на зов Снежнолицей поэты, певцы, златошвеи, звездоблюстители, переписчики древних книг; даже из Индии пришли с обезьянами на плечах ковроткачи, поклонявшиеся невесомой, как дыхание ангелов, стихии. — огню. Всяк находил радушный прием и защиту в Бекбалыке, крепости на изгибе реки.

Но проведал о красоте Снежнолицей китайский богдыхан. И прислал повеленье с гонцами: предстать чужеземке перед его богдыхановы очи. А взамен он ниспосылал владыке уйгуров вечный мир и свою, богдыханову, милость. Запечалился было владыка: с воинством Поднебесной империи легко ль совладать? — а пока он печалился, получили гонцы самоличный ответ Снежнолицей, да столь дерзкий, что один из гонцов тут же лицом почернел и скончался от недомогания сердца.

“Разве летит лань к стреле, спящей на тетиве?

— Нет, стрела устремляется к лани.

Разве садится горлинка молодцу на плечо?

— Нет, на горлинку молодец ставит сети.

Разве плывет царь-рыба к рукам рыбака?

— Нет, рыбак добывает царь-рыбу.

О, богдыхан! Старого учить что мертвого лечить.

Тоньше нитей лунного света истончилась нить жизни твоей. Зачем тебе горлинки, лани, царь-рыбы? Скоро ты сам станешь добычей Ловца из Преисподней, чьей стрелы никому еще не удалось избежать.

Тебя до неба превозносят

Льстецы из покоренных стран.

В воде по горло пить не просят.

О, богдыхан!”

…Два года осаждала крепость на излуке реки несметная рать богдыханова, а взять не смогла. И тогда, сняв осаду, через месяц подослали в город лазутчика. Тот сумел под видом купца обмануть бдительность стражей и, забравшись на дерево возле дворца, пронзил стрелой Снежнолицую. Да не простою стрелою — отравленной, на хвосте же стрелы плясали на ленточке шелковой иероглифы, красные, будто кровь:

ПУСТЬ СТРЕЛА УСТРЕМЛЯЕТСЯ К ЛАНИ.

Обезумел от горя владыка, плакал навзрыд. Приказал он забальзамировать возлюбленную, схоронить в хрустальном гробу. Никто не смел под страхом смерти войти в мавзолей Снежнолицей, где уединялся владыка в часы душевных скорбей. Купол мавзолея был подобием неба с вкраплениями драгоценных каменьев-звезд. На его стенах искусные резчики начертали стих горем убитого мужа:

Дыханье Снежнолицей отняла

Колдунья, остроклювая стрела.

В меня вонзилась — и объяла мгла

Мой разум, раскаленный добела…

В одиночестве докоротал свой век неутешный владыка. Как все предки его, воевал беспрестанно богдыхановы рати и не знал пощады в сечах.

***

Город, подобно большинству раскапываемых на земле городов, был разрушен в древности дотла. К концу июля мы обозначили остатки стен дворца, а с западной стороны, на невысоком холме с розовым глиноземом, — круглое строение около шестидесяти метров в поперечнике: несомненно, обсерватория, а не загон для скота, как предположили поначалу, ибо выкопали медную, пострадавшую от сильного жара астролябию.

От необычайной жары и сухости граница между светом и тенью представлялась осязаемой, ее хотелось коснуться рукой. В полуденное небо нельзя было смотреть без рези в глазах. Иногда вдали на песчаном взгорье вылупливался грубой лепки мираж: стены крепости с минаретами, отражавшиеся в голубом глазу озера, как будто озеро, крепость и ее озерная тень поклялись и в этом фантасмагорическом сцепленье быть неразлучными, триедиными. Почему-то виденье меня раздражало. Еще больше раздражало (всех, а не одного меня) то, что с середины августа мы лишились тишины. Выше нас по течению Чарына, правее, в древнем высохшем русле поднялась буровая вышка. Там ни днем ни ночью не затихал движок. Через неделю надоедливого тарахтенья мы с ребятами отправились после обеда полюбопытствовать на диковинку и, надо сказать, крепко призадумались. Труд буровиков показался не просто тяжелым, как наш, каторжным. Тем не менее, ворочая свои трубы, буры и канаты, они перекидывались шуточками, в том числе и на наш счет. Наконец сверху по железной лестнице спустился смуглый подросток, уйгур, весь перемазанный солидолом.

— Зачем без приглашенья приходишь? — заговорил он высоким голосом, но слова выговаривал медленно, будто обдумывал каждое. — Зачем работать мешаешь? Делать нечего — возьми помоги.

Был он худой и жилистый, как я, не с приметой: без верхней части правого уха; такое случается с мальчишками, когда учатся метать ножи. У меня, к примеру, сапожным ножом пробита левая ступня. Странно, но я сразу же почувствовал к нему симпатию. Его звали Мурат. Он, как и я, подрабатывал на каникулах, только у буровиков были еще и надбавки: отдаленные, безводные, сверхурочные, — и выходило втрое больше. Мы с Муратом быстро сошлись и вечером часто плескались в реке, где соорудили запруду из камней. Он научил меня ловить на тухлое мясо вкусную рыбу маринку.

— Мурат, ты родом откуда? — спросил я его однажды.

— Теперь, пожалуй, из Чарына, — загадочно ответил он после некоторого раздумья.

От удивления я присвистнул, как сурок.

— Да я ведь жил в поселке Чарын! Четыре месяца. После шестого класса. Слепого старика Ануара знаешь? Что, живешь с ним по соседству? Ого! И легенду о Снежнолицей слышал? Даже не только в Чарыне? Как же мы с тобой не познакомились?

— Я был у созерцателей небес.

— Ты? У астрономов? Значит, ты приезжал к нам в Алма-Ату?

— Нигде я здесь не был, кроме Чарына, — угрюмо сказал он и ушел к своей вышке. Вообще были в нем странности необъяснимые. Он не знал многих заурядных вещей, как будто жил в позапрошлом веке. Ни разу я не слышал от него таких слов, как “телевизор”, “холодильник”, “спутник”, “синтетика”, “вычислительная машина”. Зато, когда у буровиков вышел запас продуктов, он вскинул на плечо свое ружье (между прочим, оно было кремневое, такие можно встретить лишь в музее) и скрылся в зарослях саксаула. Через час он приволок на двух жердях по песку здоровенного кабана.

— А вон в того коршуна можешь попасть? — не нашелся ничего лучше спросить я, трогая кабаньи клыки. В ту пору повсеместно гремела кампания за полное уничтожение хищной живности, и чучело коршуна украсило бы кабинет нашего декана, где уже пылился десяток кривоклювых врагов рода человеческого.

— Это не коршун, а молодой орел-бородач. Орлов убивать нельзя. И шахина нельзя, сокола рыжеголового. И вихляя, дрофу-красотку. Когда убьют всех орлов, люди умрут — слыхал такое старинное пророчество? Нельзя в природе никого убивать.

— За исключением жирных кабанов? — Я поставил ногу на секача.

— В другой жизни кабаном стану я, и он меня лишит жизни, — серьезно отвечал Мурат.

— Ну а камнем стать на том свете не боишься? — усмехнулся я. Он мотнул головой. — Тогда попади в белый камень на обрыве. — Уж очень мне хотелось увидеть в действии музейный его самопал.

Но Мурат сказал, как отрезал:

— Патроны еще пригодятся.

Я познакомил Мурата с Учителем, и, к моему удивлению, через неделю немногословный уйгур стал ходить за ним как тень. Самолюбие мое было основательно задето. Оказывается, Учитель записывал со слов Мурата восточные легенды и мифы, а Мурат брал уроки русского языка.

К середине сентября мы оконтурили несколько дворцовых комнат, арсенальную башню, конюшню, бани с двухметровыми кувшинами, правда, от кувшинов остались одни закопченные черепки, библиотеку с жалкими остатками сгоревших манускриптов. К библиотеке примыкали две комнаты неизвестного предназначения.

— Скорее всего здесь были спальни, — предположил Учитель.

Я спросил:

— А где искать мавзолей? Не мог же он располагаться за стенами крепости.

— Покоя не дает Снежнолицая? Такие легенды заставляют под любым холмом видеть Парфенон. Однако легенда есть легенда. За сотни лет событие обычна обрастает такими подробностями, что от него самого почти ничего не остается. Тем паче, когда… — тут он заулыбался и мгновенно нарисовал палочкой на стене раскопа женский профиль… — когда в дело замешана красивая дама.