Привязанный к маме ее исключительным отношением к нему, Саввка платил маме той же преданностью, той же болезненно напряженной любовью. За всю свою дальнейшую жизнь я не встречала больше таких отношений между матерью и сыном — они внушали не только восхищение, но и некоторые опасения за мягкую и податливую натуру Саввки, которая могла развиться в некую отталкивающую, влюбленную в самого себя личность, в Нарцисса, в блаженной бездеятельности любующегося своим отражением в зеркале лесных вод. К счастью, этого не случилось. Натура Саввки была слишком своеобразна, отличалась известной твердостью взглядов и убеждений, особенной, художественной впечатлительностью, позволявшей ему сохранить свое собственное «я», перед которым сама мама уступала, и в молчании, как бы затаив дыхание, робела перед его мужественным уже, не знавшим никаких компромиссов, прямым в своей правдивости характером.

Очень часто мы с Тином оставались одни, предоставленные самим себе. И снова, как в Берлине, мы предпринимали бесконечные прогулки по городу, изучая особенности «вечного города», его необычайную смесь затаившейся в своем безмолвии древности и шумной, живой, буйно жестикулирующей действительности большого современного города.

Ходили мы пешком, так как денег на трамваи нам не давали, да мы и не нуждались в трамваях — куда как интересней было неторопливо шагать по кривым старым улочкам, вглядываясь в прохожих, заглядывая в лавочки, насквозь пропахшие вяленой и засоленной треской, висевшей гирляндами из угла в угол тесного помещения вперемежку с длинными плетями чеснока и лука. Душный воздух лавчонок был пропитан острым запахом анчоусов; эти крошечные рыбки томились в больших бочках в острейшем красноватом соку.

К этим основным запахам лавчонок примешивался еще разнообразный аромат сыров. Злые языки твердили, что некоторые из этих сыров могут сами, без посторонней помощи ползать по полкам… Мы, однако, по поручению тети Наташи покупали обыкновенно только твердый желтый, как янтарь, необыкновенно вкусный сыр пармеджиано. В тертом виде им посыпали макароны спагетти, столь страстно нелюбимые Сашей Черным. Огромные черные круги пармеджиано, похожие на мельничные жернова, украшали полки лавчонок, а на полу обыкновенно были расставлены в ряд мешки с отвернутыми краями — в них виднелись макароны самых причудливых форм. Тут были и звездочки, и ракушки, и буквы латинского алфавита, и еще какие-то фигуры, похожие на собачьи уши. Сами владельцы лавчонок чаще всего представляли собой некую смесь Карузо и Мопассана и никогда не теряли благодушно-веселого расположения духа.

Все обитатели виа Роверето знали, что мы русские, и с большим любопытством расспрашивали, правда ли, что по улицам Москвы ходят белые медведи и волки вбегают прямо в городские квартиры. Они с недоверием слушали наши объяснения о русских печах, создающих в квартирах тепло и уют. Мы рассказывали им, что, несмотря на легендарные сугробы и трескучий мороз, русские любят прогулки на лыжах и катание на санках.

— Как, даже маленькие дети выходят в такой мороз на улицу?! — вопрошали они с уважением.

Нас же чрезвычайно удивляло, как это почти у всех итальянцев отморожены руки. Это было самым распространенным явлением в жаркой Италии. Наше недоумение по этому поводу рассеялось с наступлением римской зимы, когда градусник стал показывать да-три градуса тепла и даже опускался к самому нулю. Начались дожди, с пасмурного неба сыпалась пронизывающая морось, в домах же итальянцев не было ничего для борьбы с холодом — никаких печей, никаких каминов, никаких электрических обогревателей. Все было предоставлено капризам природы, и только надежда на приход весны согревала несчастных южан. Кафельные полы, насквозь продувные окна еще усиливали сырость и неуют комнат. В нашем финском доме мы никогда так не мерзли, как в этом «каменном холоде», по выражению папы. Единственным способом борьбы с холодом были бутылки с горячей водой. Целая батарея из бутылок (у каждого из нас была своя персональная) выстраивалась вечерами на кухне. Только с такой грелкой можно было заснуть в отсыревших холодных постелях.

Мы с Тином составляли довольно странную пару в своих блужданиях по городу. Тин — маленький, худенький мальчик, в свои двенадцать лет даже слишком маленький и худенький. Я — рослая, опять-таки не по летам высокая четырнадцатилетняя девочка. В особенности среди мелких итальянцев я чувствовала себя как слон в игрушечном магазине, старалась сгорбиться, чтобы стать незаметной. Только благодаря настойчивым напоминаниям мамы — «не горбись, выпрямись!» — я не стала непоправимо сутулой.

Где только мы не побывали с Тином во время этих хождений! Сначала мы шли по виа Номентана, по направлению к центру города. За порта Пиа начинались кривые, иной раз круто спускавшиеся вниз и поднимающиеся вверх улочки, застроенные старыми, облупленными и обшарпанными домами бедноты.

Густой запах поджариваемых на оливковом масле овощей вырывался всегда из лишенных каких бы то ни было занавесок окон. По таким улочкам надо было ходить, все время ожидая, что вот-вот на голову вам выплеснут помои или выкинут обглоданный хребет какой-нибудь рыбины. Один раз Саша Черный явился домой в шляпе, живописно увешанной спагетти: в своей всегдашней рассеянности он не заметил, что на него опорожнили целый горшок этой излюбленной «паста шутта» под красным соусом. На самом верху его шляпы красовался здоровый огрызок арбузной корки.

Несмотря на описанную небезопасность хождения по улочкам итальянской бедноты, нас непреодолимо привлекал этот открытый всем взорам кипучий и беззаботный мир.

Один раз мы с Тином предприняли далекое путешествие на виа Аппиа. Конечно, было безумием идти туда через весь город пешком, но это нас не испугало. Главное было знать, по каким улицам нужно передвигаться, куда заворачивать и где именно начиналась легендарная дорога римских легионеров. К сожалению, мы полагались только на объяснения прохожих. Мы бесконечно колесили по пыльным улицам, было страшно жарко, хотелось пить, но мы упорно продолжали путь. Наконец наш стереотипный вопрос стал встречать более определенный ответ. Казалось, виа Аппиа уже совсем близко, хотя ничего похожего на просторы равнины Кампаньи и древние акведуки знаменитой дороги не было видно. Наконец мы вышли на бесконечно длинную унылую улицу, обрамленную глухими заборами и зданиями, похожими на вокзальные пакгаузы. Куда подевалась виа Аппиа со всеми своими красотами? Но навстречу нам выезжает повозка, груженная ящиками, и мы подоспели к погонщику со своим набившим оскомину вопросом:

— Прэго, дов э виа Аппиа?

На лице почтенного мужика появилась странная какая-то улыбка, и он загадочно ответил:

— Какой смысл спрашивать, когда стоишь на этой улице?!

— Как это?! — воскликнули мы дуэтом. — Мы идем на виа Аппиа, а это что за улица?

— Так это и есть виа Аппиа, — усмехаясь саркастически, сказал мужик, которого мы тут же люто возненавидели. — Виа Аппиа Нуова! А вы хотели пройти на виа Аппиа Антика? — догадливо, но ехидно спросил он. — Так это не здесь, в противоположной стороне, километрах этак в десяти — двенадцати отсюда…

Какую ошибку мы сделали! Но кто же знал, что нынешние римляне настолько бесчувственны к красотам древности, что могли назвать бездарнейшую улицу своей фабричной окраины этим священным для нас именем?!

Посрамленные и уничтоженные, мы с Тином скорбно пустились в обратный путь. Мы шли, понуро шаркая стоптанными сандалиями, солнце жарило нам голову. Я бросала сочувственные взгляды на маленькую фигурку Тина, мне так жалко было его, ведь у него еще был порезан палец на ноге. Обмотанный черной от грязи тряпицей, палец сиротливо то высовывался, то скрывался обратно из отверстия его заскорузлой сандалии.

— Болят ноги? — бормотнул он. — Ничего, вот уже скоро виа Номентана…

Короткий взгляд, короткий вопрос, но как много скрыто под кажущимся безразличием! Я не одна, мы вместе, Тин разделяет со мной все невзгоды и напасти, он понимает, он сочувствует — мы вдвоем! Конечно, все это бесформенно и туманно шевельнулось в душе. Это теперь я понимаю и ясно вижу все оттенки объединявшего нас чувства дружбы и любви, тогда же мне стало неизвестно, отчего стало легче и бесконечная виа Номентана показалась совсем уж не такой бесконечной, да и ноги вовсе не так уж болели…