3
Комбинат накануне катастрофы: нет горючего, дизеля работают на каких-то отходах, на том, что раньше еливал ось в отстойник. Все чаще садится напряжение, трудно удерживать моторы на нужных оборотах, их натужный вой рвет сердце, бегаешь — выключаешь станки, но это мало помогает — станция отключает один фидер за другим, дизеля останавливаются, начинается чистка — цех простаивает.
Несколько раз во время таких простоев Гагай звонил Бутыгину, просил прислать нас помочь на станции, но Медведь каждый раз находил нам какую-то неотложную работу, посылал разбирать мотор, менять подшипники или реостат чинить — хотя это вовсе и не горело да и вообще не нужно было.
— Тоже умный нашелся, — ворчал Медведь. — На чужом горбу в рай въехать. Пошли к «японцу сейчас его разберем и чистить будем.
— Так ведь… Мы ему недавно профилактику делали, — возражаю я.
— Ничего, еще сделаем — не вредно.
— А напряжение дадут? — говорит Миша. — Вот сейчас дадут? А мы мотор разбирать будем? Сами станки держать будем?
— Не беспокойся — так скоро не дадут. Раз зовет туда, значит, дело часа на два — не меньше. А мы пока на себя поработаем — зачем нам на чужого дядю работать. Так ведь, Синьор?
— Не знаю, — отводит глаза Синьор, — если простой от станция — все должны помогать, все пострадают…
— Ну, это у вас так, у капиталистов! — усмехается Бутыгин. — А у нас иначе: если простой не по нашей вине — мы не страдаем, нам зарплата все равно идет, понял? Так что нечего нам беспокоиться. Ну, валяйте к мотору.
Но Синьор не двигается. Он глядит на Бутыгина, широко раскрыв свои зеленые глаза, и вдруг решительно взмахивает рукой.
— Позвольте, как же то может быть?! То не может так — наша вина, не наша вина… Станки стоят, мы все…
— Ладно! Хватит умничать — работать надо, — обрывает его Бутыгин, и мы идем, понурив головы.
— Не слушай ты его, Синьор, — говорит Миша и зло сплевывает себе под ноги, — пошли ты его, знаешь куда! Гад он, сволочь, понимаешь?!
В один из таких ремонтов Гагай сам пришел в цех.
Он посмотрел, чем мы занимаемся, и нервно мотнул головой.
— Бросайте все, — сказал он. — Бросайте как есть и пошли со мной — локомобиль будем ставить.
Мы с удовольствием разогнули затекшие спины, побросали тряпки и наждачную бумагу — Бутыгин заставил нас в который раз чистить кольца и замыкающий механизм «японца». Он осточертел нам до бешенства — этот длинный, вытянутый, как дирижабль, мотор, мы уже видеть его не могли: чуть что — сразу сюда, на «срочный» ремонт.
— Пошли, ребята, — говорит Миша, — хватит, ну его к дьяволу. Славка, Махмуд, собирай барахло.
И тут, откуда ни возьмись, появляется Медведь. У него просто дар такой особый — не иначе. Часами его нет, где он там ходит, что делает — бог его знает. Но достаточно нам только подумать, что, мол, пора уходить, довольно — и он тут же появляется как из-под земли. Он увидел Гагая, увидел нас, собирающих тряпки и инструменты, и все, конечно, понял.
— Я забираю их, — сказал Гагай. — Будем ставить локомобиль. А это, — он кивнул головой в сторону мотора, — можно делать во время любого перерыва.
— Дело ваше, — набычился Бутыгин, — начальству виднее.
Он подошел к мотору, повернул ручку замыкающего механизма, подергал, ее.
— Дело ваше, — повторил он угрожающе и с натугой откашлялся: у него, видимо, першило в горле. Он стоял, расставив свои слоновые ноги, чуть раскачиваясь, и с ненавистью глядел на Гагая. — Дело ваше, сказал я, берите. Но только помните — работа не закончена. Мотор пускать нельзя, простой будет по вашей вине. А я умываю руки.
— Вы бы лучше лицо умыли, Бутыгин, — с какой-то презрительной жалостью сказал Гагай. — У вас шеллак вон… — Он хотел сказать «на губах», но, видно, передумал из-за нас, — на щеках, — закончил он после паузы.
— А это вас не касается, — недобро ухмыльнулся Медведь, — я ведь сам, своими силами все делаю, я ведь солдат на помощь не приглашаю…
Я не понял, какой тайный смысл содержался в этих словах, но понял только, что он сказал что-то очень обидное.
Гагай резко вскинул голову, какое-то мгновение прямо, не отрываясь, смотрел на Бутыгина, потом поправил двумя руками очки и сказал, обращаясь к нам:
— Пойдемте, ребята.
Когда выходили из цеха, мы вместе с Мишей, не сговариваясь, оглянулись. Бутыгин так и стоял возле мотора, набычившись и глядел исподлобья нам вслед. Ничего хорошего этот взгляд не предвещал.
— У-у, медвед, — процедил Миша, и глаза его остро блеснули. — Ты знаешь, чего он про солдат?
— Нет.
Гагай жена ведь на фронте, врач она. А он здесь, видишь. Армию его не берут, я слыхал…
— Почему?
Ни знаю. Больной, что ли… У, сволочь, медвед… Давай ему темный устроим?
— Давай, — загораюсь я. И всю дорогу до дизельной мы с упоением придумываем все возможные способы расправы с Бутыгиным, разумеется, втемную.
Мы подошли к станции и увидели, что из четырех железных труб, которые всегда попыхивали сизоватым дымком, теперь дымила только одна — три дизеля стояли. Здесь было уже много народа — видно, собрали из разных цехов слесарей и монтажников, все собрались вдоль насыпи, соединившей железнодорожную ветку с дизельной. Эта насыпь пересекала главную дорогу, по которой шло сообщение с цехами, поэтому был оставлен промежуток — через него все эти дни шло движение, а сейчас его засыпали, чтобы можно было провести локомобиль.
— Давайте, ребята, включайтесь, — сказал Гагай. — Помогайте засыпать и укладывать рельсы. А потом уж, когда проведем, возьмемся за электрическую часть. Не хотели сейчас останавливать, да вот — само собой получилось. Машины не выдержали.
— Машина не человек, — сказал Миша.
— Это верно, — согласился Гагай. — Никакая машина не выдержит того, что переносит человек. Но, между прочим, человек создает машину, и человеку она подчиняется.
Однако мы видим другое, — с грустью говорит Синьор. — Человек человеку подчиняется. Посмотрите: фашисты и голод легко делают из человека зверя. А она, машина, больше гордая, она не хочет…
Вы так думаете? — Гагай нервно боднул головой и стал поправлять очки. — Мы этот философский спор продолжим завтра. А, сейчас я вам скажу одно. Вы скоро сможете убедиться — далеко не всех фашизм сделал животными и далеко не все ему подчиняются, это дело временное. А машина… — он опять боднул головой, — вы еще видите чудо. Вы увидите, как мы с вами заставим дизель работать на хлопковой шелухе.
— Простите. Что есть хлопковая шелуха?
— Ну, они вам объяснит. А я сейчас должен идти. Мы еще поговорим об этом…
Гагай тут же исчез, сделав несколько огромных шагов, и трудно было понять, как у него это получается при его совсем коротких ногах. Впечатление было такое, будто он разорвется сейчас пополам, но ом не разрывался, и казалось, что ноги у него резиновые, что они вытягиваются во время его огромных шагов, а туловище его поворачивалось то влево, то вправо.
Мы все четверо остолбенело глядели ему вслед.
— Махмуд, — тихо проговорил Синьор, — как он сказал?
— Хлопковая шелуха. Это курак есть, курак чистит — закрытый коробочка. Чистый вата одну сторону кидает, коробочка разломает и другую сторону кидает. Ну, деревяшка такой, маленький. Печки кишлаке топим.
— Почки? Постои, он сказал. — дизель? Ты понимаешь? — обе р и у лен Синьор ко мне.
— Нет.
— А ты, Миша?
— Давай бери лопату, — хмуро проговорил Миша.
А когда мы все включились в общую людскую цепь, вытянувшуюся вдоль насыпи, и стали кидать гравий, Миша вдруг покрутил пальцем у виска.
— По-моему, он того… Не иначе… Дизель на шелухах! Это все Медвед, сволочь!
При чем тут Медведь, я так и не понял.
Мы насыпали гравий на носилки — он был свален вдоль дороги — и оттуда тащили его к насыпи, там сваливали, лопатами подгребали выше, потом снова шли за гравием. Я работал в паре с Мишей, а Махмуд — с Синьором. Но вскоре мы увидели, что Синьор сидит возле носилок, прижимает руку к животу, лицо у него белое, холодный нот выступил на лбу, а рядом какой-то парень с красной повязкой на рукаве распекает его:
