— Очень милая девочка, — сказал Ладушкин.

— И несчастна! Ее  барон Карл фон Тирфельдштейн изнасиловал… — Фехнер с хрустом сжал кулаки. — Я отомщу ему за Габи. Клянусь!..

Ладушкин обнял его.

— Всему свое время, Отто! Всему свое время…

Ежедневно Настя в условленное время готовила теплую воду для Шмидта, разогревала принесенные денщиком Клаусом завтрак, обед и ужин и подавала на стол. А в те дни, когда капитан находился далеко от дома на лесоразработках, она брала с собой свежежареную крольчатину — его любимое блюдо, хлеб, термос с горячим кофе и шла к нему. Постепенно охранники-эсэсовцы привыкли к Насте и беспрепятственно пропускали ее на строящийся объект. В их глазах девушка была любовницей капитана-холостяка.

Поздним вечером Настя обычно подавала квартиранту стакан холодного кофе. Шмидт усаживал девушку за стол, угощал сладостями и неизменно заводил свой походный патефон. Репертуар его был велик: от симфонической музыки и церковных фуг Баха до немецких старинных народных песен. Особенно ему нравилась песня-баллада из «Фауста» Гёте, которую любил теперь и сам. Настя быстро выучила песню и по-немецки подпевала капитану, восхищенному ее слухом и чистым, приятным голосом.

Часто он просил Настю спеть какую-либо белорусскую песню и внимательно слушал.

Взаимоотношения квартиранта Василисы и ее внучки не остались в деревне незамеченными. Жители Сосновичей перестали здороваться с Настей. Она не обращала на них внимания. Зато презрение всей деревни к своей внучке болезненно переживала старая Василиса.

— Стыд-то какой. На улице нельзя показаться, — сокрушалась Василиса.

— А вы не слушайте, бабушка, — успокаивала Настя. — Господин капитан хорошо воспитан. Он из семьи ученых. Его отец знаменитый профессор.

Фома торопил Настю с выполнением задания. Но как заманить немца в засаду и, главное, где именно устроить ее, Настя не знала. В лес командира роты не уведешь, не пустит охрана, не спускавшая с него глаз. Ночью капитан никуда не выходил. Можно было бы партизанам напасть на машину во время поездки в офицерское казино, но в схватке Шмидт может погибнуть от случайной пули. А он требовался живой.

Об этом Настя сказала связному, когда в очередной раз несла на лесоразработки Альберту жареную крольчатину и горячий кофе и «случайно» проходила мимо хромого сторожа, коловшего в стороне от казармы дрова для кухни.

— Попробуем что-нибудь придумать, — шепнул в ответ Фома.

И придумал. Вскоре он попросил у капитана Шмидта разрешения пойти на луг, заготовить на зиму сена для конторской лошаденки, подвозившей воду с реки.

— И для ваших кроликов хватит корма.

— Косите сколько хотите, — распорядился Шмидт.

В тот же вечер Фома отбил косу, а с восходом солнца вышел на заливной луг. Настя догадалась, что задумал ее связной. Когда через четыре дня над поймой взметнулся небольшой, только что сметанный Фомой стог, она подошла к нему и набрала охапку пахнущего дурманящим разнотравьем сена для кроликов капитана Шмидта. Стог был сметан вблизи излучины реки и хорошо просматривался из деревни. За ним начинался мелкий кустарник, тянувшийся к опушке густого леса. По кустарнику можно было незамеченным проползти из леса к самому стогу. Три вечера подряд ходила Настя за душистым сеном на виду у всей деревни и немецких солдат. Никому это не казалось подозрительным, ибо все знали, что внучка старой Василисы ухаживала за кроликами капитана Шмидта. На четвертый день Шмидт вызвался ее проводить. Они медленно брели по берегу речки, перебрасываясь незначительными фразами о погоде, красоте луга и прелести соснового бора. Настя видела: за ними на некотором расстоянии, как бы прогуливаясь, следуют два эсэсовца с автоматами.

— Посмотрите, какой прекрасный стог! — восторженно произнесла Настя. — А запах какой!.. — Она прижалась лицом к сену, жадно вдыхая его дурманящий аромат. Шмидт последовал ее примеру. В Вальтхофе у отца он, конечно, видел сено, но никогда ему не приходило в голову нюхать его. А пахло мятой, клевером, осокой, полынью и еще какими-то неизвестными ему травами.

Настя зашла за стог, скрывшись от взглядов охранников. Шмидт последовал за ней. Он взял девушку за руку, но Настя осторожно высвободила ее.

— Мы же пришли сюда за сеном! — кокетливо сказала она.

За стогом они находились минут десять. Все это время эсэсовцы стояли поодаль, терпеливо ожидая появления начальника со своей любовницей.

Прошло несколько дней, прежде чем Фома назвал точное время нападения партизан на немецкого офицера и его любовницу. Все эти дни Настя и Альберт ходили к стогу. Охранники-эсэсовцы настолько привыкли к вечерним прогулкам влюбленной пары, что перестали их сопровождать. Шмидт без конца рассказывал о своей сестре и отце, знаменитом профессоре, твердом пацифисте. В тот вечер, как казалось Насте, Шмидт был особенно нежен и настойчив. Он сам потянул девушку за стог, обнял и стал целовать ее. Все остальное произошло неожиданно и быстро. Сверху, со стога, свалилось что-то тяжелое, и не успел капитан опомниться, как во рту оказался кляп из сухой, горькой тряпки. Вмиг были связаны руки и ноги, на голову накинут мешок. Его подхватили сильные руки и понесли…

Профессор Шмидт все чаще подходил к окну, из которого просматривалась обсаженная яблонями дорога, идущая к Вальтхо-фу. Вот-вот должна показаться машина с Лебволем — дочь Регина еще с утра уехала встречать его на аэродром. Внизу, на первом этаже, суетилась прислуга, готовясь к встрече желанного в доме заморского гостя.

— Едут, едут, герр Шмидт! — закричала Габи и захлопала в ладоши. Профессор торопливо спустился вниз и вышел во двор. Садовник Форрейтол услужливо распахнул ворота, взял под козырек. Машина проскочила мимо него и остановилась возле Шмидта. Вездесущая Габи, не дожидаясь, когда медлительный Форрейтол подойдет к машине, сама открыла дверцу и помогла выйти счастливой Регине. Лебволь вышел следом за двоюродной сестрой. Тонкий, стройный, загорелый, в яркой цветной рубашке с завязанной на шее косынкой, непомерно широким кожаным ремнем и огромным сомбреро на голове, он ошеломил всех. Секунду-две Лебволь выжидающе смотрел в глаза Шмидту, потом подошел к нему и протянул обе руки.

— Здравствуйте, дорогой дядюшка!..

— Племянник… Лебволь!.. — Профессор обнял юношу и долго не отпускал от себя…

В этот вечер за столом просидели допоздна. Пили старое вино, что было редкостью в доме Шмидтов. Габи без конца подогревала кофе. Почти все время говорил один Лебволь, рассказывал о жизни своего отца — младшего брата профессора Фрица Шмидта, его последних днях жизни, показывал привезенные с собой фотографии. Говорил, что прав был Шмидт, когда отговаривал взбалмошного Фрица от женитьбы на заокеанской певице. И вот его не стало. Жизнь на колесах, муж как слуга, развод, гнетущее одиночество, страшная, неизлечимая болезнь — вот наказание Фрицу за его легкомыслие…

Шмидту не понравилось, что Лебволь так отзывается о своей матери. Но он не стал ничего говорить, чтобы не омрачать радость встречи.

Утром профессор показал племяннику свое хозяйство. Лебволь был в восторге от обширного сада с уникальными породами деревьев, саженцы которых были присланы Шмидту коллегами со всех континентов. Восхищался он и роскошными клумбами цветов, выхоженными старым Форрейтолом. Но особенно поразила его частная химическая лаборатория дяди. Здесь великий химик создавал свои знаменитые препараты против полевых грызунов, гербициды, регуляторы роста растений. И уж совсем он был потрясен экспериментальной теплицей, занимавшей довольно обширную площадь, где росли невиданно высокие пшеница, рожь, ячмень, кукуруза, огромные огурцы, помидоры…

— Все гербициды, регуляторы роста растений, — гордо пояснил профессор.

— Вы гений, дядюшка! — воскликнул Лебволь. — Люди… немецкая нация будет вечно чтить ваше имя…

Шмидт привлек племянника к себе, дружески похлопал по плечу. Потом, точно спохватившись, повел его к дощатой перегородке, отделявшей часть теплицы. Здесь пахло гнилью, на земле лежали растения, пораженные какой-то непонятной болезнью. Чахлые колоски пшеницы, ржи и ячменя были покрыты ржавыми наростами, огурцы, помидоры словно вспухли от синих нарывов.