— Вы не стали бы винить меня, если б знали… Я прожил такую жизнь… Сколько книг написано о рабстве. — Он заплакал. — Вам жалко эту девчонку, а вот я… меня… — Он не мог продолжать.

— Идите в ту дверь, — сказал Д. Ванную не видно с улицы. В ней нет окон, только вентиляция. Рука, державшая оружие, дрожала от надвигающегося кошмара. Они загнали его в угол, теперь настала его очередь… Но опять вернулся проклятый страх, страх перед чужой болью, страх за жизнь других, за их страдания. Он, как писатель, был обречен на сочувствие… Он скомандовал:

— Быстрее!

Мистер К., спотыкаясь, попятился в ванную. Д. напрягал мозг, стараясь придумать какую-нибудь безжалостную шутку, вроде «простите, но у нас нет кладбищенской стены», но так и не нашелся — шутить можно лишь по поводу собственной смерти. Смерть других — слишком серьезное дело. Мистер К. сказал:

— Она не пережила того, что я… за пятьдесят пять лет… А я… мне осталось жить всего шесть месяцев… и никакой надежды.

Д. старался не слушать и ни в коем случае не понимать. Он шел следом за мистером К., не опуская револьвера.

— Когда остается всего полгода жизни, разве нельзя позволить себе напоследок немножко комфорта?.. — Очки сорвались с носа К. и разбились. Всхлипнув, он сказал: — И уважения. Я всегда мечтал когда-нибудь… университет. — Теперь он уже топтался в ванной, уткнувшись спиной в раковину и слепо уставясь туда, где, как ему казалось, стоял Д. — Врач так и сказал: шесть месяцев. — Он взвыл в предсмертной тоске. — Подохнуть, как старая лошадь в упряжке… рядом с этим дураком на Оксфорд-стрит… «Бона матина, бона матина». Холод собачий… Нет бы включить отопление… — Он говорил бессвязно, нес первое, что приходило в голову, подсознательно понимая, что пока говорит, он в безопасности. И все слова, рождавшиеся в его истерзанной, пропитанной злобой и горечью душонке, крутились вокруг крошечной приемной, класса-конурки, холодного радиатора и картины на стене, изображавшей «ун фамиль жентильбоно». — И вечно этот старик неслышно подкрадывается к двери на своих резиновых подошвах… Как я страдал… даже извиняться приходится на энтернационо… иначе штраф… ни одной сигареты за неделю…

С каждым словом он оживал, а приговоренный не должен оживать. Он должен умереть задолго до того, как судья произнесет приговор.

— Молчать! — приказал Д.

Голова мистера К. крутанулась, как у черепахи. Подслеповатые глаза смотрели мимо Д.

— Пощадите меня, — молил К. — Хоть последние шесть месяцев… на родине… профессором…

Д. закрыл глаза и нажал на курок. Грохот и отдача ошеломили его. Звякнуло разбитое стекло, и где-то зазвонил звонок.

Он открыл глаза — промахнулся. Безусловно, промахнулся. Зеркало над раковиной в футе от седой головы мистера К. было разбито. Мистер К. стоял, мигая, с недоумевающим видом. Кто-то стучал в дверь. Оставалась последняя пуля.

Д. сказал:

— Не двигайтесь. Ни звука. Второй раз я не промахнусь, — и закрыл дверь. Он стоял у дивана, прислушиваясь к стуку в дверь с улицы. Если это полиция, что ему делать с одной оставшейся пулей? Снова тишина — и у двери и в квартире. Маленькая книжица лежала раскрытая на диване:

Бог в солнечном свете,

Где птицы парят невесомо.

Бог в свете свечей

Ожидает вас дома…

Дурацкий стишок отпечатался в мозгу, как на воске. Он не верил в Бога, у него не было своего дома. Стишок напоминал заклинание дикарей, которое производит впечатление даже на цивилизованного человека. Снова стук, и еще раз стук, и снова звонок. Может, это кто-нибудь из знакомых хозяйки? Или она сама? Нет, у нее наверняка есть ключ. Скорее — полиция.

Он медленно пересек комнату и подошел к двери с револьвером в руке. Он забыл о нем, как забыл до того о бритве. С решимостью обреченного он открыл дверь.

Это была Роз.

Он медленно выговорил:

— Конечно. Я забыл. Я ведь дал вам адрес? — Он посмотрел мимо нее, как будто ожидая увидеть за ее спиной полицию или Форбса.

Она сказала:

— Я пришла рассказать вам то, что узнала от Форбса.

— О, да-да…

— Вы ведь ничего не натворили? Ничего страшного?

— Нет.

— А револьвер?

— Я думал — это полиция.

Они вошли в комнату и закрыли дверь. Он не спускал глаз с ванной, хотя что толку, — он уже знал, что никогда не выстрелит. Из него, наверное, получился бы неплохой судья, но не палач. Война ожесточает, но не настолько же. Как окольцованная птица, он обречен вечно носить при себе свою средневековую литературу, «Песнь о Роланде», Бернскую рукопись. Она сказала:

— Боже, какой странный у вас вид. Вы удивительно помолодели.

— Усы…

— Конечно. Без них вам гораздо лучше.

— Что сказал Фурт? — нетерпеливо перебил он.

— Они подписали.

— Но это противоречит вашим законам.

— Они ведь не подписали контракт непосредственно с Л. Закон всегда можно обойти. Уголь пойдет через Голландию.

Итак, полный и окончательный крах — он не смог даже застрелить предателя. Она сказала:

— Вам надо уехать. Пока вас не схватила полиция.

Он опустился на диван, свесив руку с револьвером между колен.

— И Форбс тоже подписал?

— Не стоит винить его за это.

Опять он почувствовал странный укол ревности. Она сказала:

— Ему все это не по душе.

— Почему?

— Видите ли, по-своему он честен… В трудные минуты на него можно положиться. Он задумчиво сказал:

— У меня остался последний шанс.

— О чем вы? — Она не спускала испуганных глаз с револьвера.

— Нет, я не об этом. Я говорю о шахтерах. О профсоюзах. Если бы они узнали, кому пойдет этот уголь, может быть, они?..

— Что?

— Что-нибудь предприняли?

— Что они могут? Вы не понимаете, что здесь происходит. Вы никогда не видели шахтерского поселка, когда все шахты закрыты. У вас в стране революция — речи, крики, маханье флагами. А тут… Я побывала с отцом в одном таком поселке. Отец ездил туда вместе с членами королевской комиссии. Я что-то не заметила у шахтеров боевого духа. Иссяк.

— Значит, вас это все-таки волнует?

— Конечно, волнует. Недаром мой дед был…

— Вы знаете кого-нибудь из рабочих?

— Там живет моя старая няня. Она вышла замуж за шахтера. Но отец выплачивает ей пенсию. Ей живется легче, чем другим.

— Для начала и она пригодится.

— Вы все еще не понимаете. Вам нельзя разъезжать по шахтам и произносить речи — через минуту окажетесь за решеткой. Вы в розыске.

— Все равно я не собираюсь сдаваться!

— Послушайте. Пока еще можно попытаться тайно вывезти вас из Англии. Деньги чего-нибудь да стоят. Из маленького порта. Скажем, из Свонси…

Он внимательно посмотрел на нее.

— Вам этого хочется?

— Понимаю ваши намеки, но я предпочитаю живого мужчину, а не покойника или каторжанина. Я и месяца не буду любить вас после вашей смерти. Я не такая. Не могу сохранять верность тому, кого нет рядом. Не то что вы…

Он рассеянно играл револьвером. Она сказала:

— А эту штуку отдайте мне… Не могу спокойно видеть…

Он молча протянул ей револьвер, тем самым первый раз выразив кому-то доверие. Она сказала:

— О господи, от него пахнет дымом. Я так и думала, что что-то произошло. Вы стреляли из него. Вы убили…

— Нет. Я пытался, но ничего не получилось. Я, по всей видимости, жалкий трус. Попал всего лишь в зеркало. Не повезло, понимаете…

— Это случилось, когда я звонила в дверь?

— Да.

— Я слышала, но подумала, что это стрельнула выхлопная труба проезжавшей мимо машины.

Он сказал:

— К счастью, тут никто не знает звука настоящего выстрела.

— А где же этот тип?

— В ванной.

Она распахнула дверь. Мистер К., должно быть, внимательно подслушивал, стоя на коленях. Д. мрачно сострил:

— Знакомьтесь, профессор К.

И тут мистер К. повалился на бок, как-то странно подогнув ноги. Д. сказал:

— Он в обмороке.

Она наклонилась над мистером К., с отвращением заглядывая ему в лицо.