Однако, в Англии ссудные компании более терпимы к эмиссионным банкам, и банку «Ван Зэйл» могли бы не только дать две недели на оплату акций, но и позволить использовать в течение этого времени деньги, поступающие от подписчиков. Единственная опасность состояла в том, что если бы эмиссия не была продана, эмиссионный банк был бы обязан в конце двухнедельного периода представить свой баланс и гарантировать себя от потенциально опасной ситуации, связанной с необходимостью застраховать эмиссию так, чтобы в случае непродажи в течение двух недель страховая компания могла бы предоставить деньги для его поддержки в течение всего времени, которое пошло бы на полную продажу эмиссии. Обычно проблемы с подпиской на эмиссию не возникало, но всегда могли иметь место трудности.

— Например, — говорил Стив, — предположим, что я согласился на продажу какой-то южноамериканской эмиссии, которую считал гарантированной, но которой подписчики не оказали доверия — южноамериканские ценные бумаги не пользуются достаточно высокой репутацией. Предположим, что я оказался не в состоянии сам подстраховать продажу этих ценных бумаг и не смог отделаться от них в двухнедельный срок. Это довольно маловероятно, но возможно. Как я должен был бы поступить? Мне нужно было бы раздобыть эти деньги наличными, но здесь мне не помог бы никто. Значит, оставалось бы единственное. Я должен был бы телеграфировать в Нью-Йорк с просьбой о поддержке, и, естественно, получил бы ее. Если, однако, Корнелиус не сидел бы в засаде, ожидая возможность нанести мне удар ножом в спину. Тогда мне могли бы отказать. И на этом занавес в моем спектакле опустился бы. Я не смог бы своевременно достать деньги, и всему деловому миру стало бы известно, что мой банк отказался меня поддержать. Мне была бы крышка.

Автомобиль подъехал к дому, но ни один из нас даже не попытался выйти из машины. Когда шофер предупредительно открыл дверцу, Стив проговорил:

— Дайана, мне очень жаль, но я не в состоянии показаться сейчас детям… я не хочу никого видеть… пока не выговорюсь до конца. Может быть, нам поехать в «Ритц»?

Кончилось тем, что мы выпили шампанского.

— Это так подбадривает в трудную минуту! — твердо сказала я, намереваясь заставить его прекратить пить виски.

— Пожалуй, мне лучше всего было бы перейти в другой банк, прежде чем ему удастся меня перехитрить, но мне ненавистна сама мысль о возможности расстаться с банком «Ван Зэйл», о том, что меня может свалить этот сопливый мальчишка, и будь я проклят, если позволю ему это сделать.

— А ты не мог бы перейти в какой-нибудь другой американский банк в Лондоне, например в «Морган Гренфелл»?

Я думала о том, как хорошо было бы, если бы он смог навсегда обосноваться в Англии, и нам никогда больше не пришлось бы разрываться между двумя континентами. Как бы мне ни улыбалась перспектива открытия салона в Нью-Йорке, меня все больше стала беспокоить мысль о необходимости на шесть месяцев оставить Мэллингхэм, да к тому же я была отнюдь не уверена в том, что шести месяцев хватило бы на устройство дел Стива в Америке. Могло уйти и не меньше года. В то время я уже предвидела возможность возникновения многочисленных критических ситуаций и хорошо понимала, что для нашего брака было бы лучше, если бы Стив мог уйти из банка и остаться работать в Европе. Я даже подумала о том, что затея Корнелиуса могла бы обернуться благом.

— Только не к Моргану, — отвечал Стивен. — Я для них слишком неподходящая фигура.

При повторении имени Моргана глаза его потемнели, и я вспомнила угрожающий бархатный голос Сэма Келлера в телефонной трубке.

— Стив, — заговорила я так осторожно, как если бы он был тончайшим керамическим сосудом, созданным тысячу лет назад. — Что конкретно имеет против тебя Корнелиус?

И впервые услышала рассказ о том, что произошло в 1928 году, когда в кабинете Пола погибли Чарли Блэр и Теренс О’Рейли, а Корнелиус, натянув болотные сапоги, зашагал по кровавой дороге к власти.

Ничто не могло потрясти меня сильнее. Дело было не только в том, что Чарли Блэр финансировал убийство Пола, хотя и это было достаточно ужасно. И даже не в том, что в Нью-Йорке царило беззаконие, когда уважаемые люди чинили суд сами и подкупали полицию, чтобы она не вмешивалась в их дела. Больше всего меня поразило то, что едва освободившемуся из пеленок Корнелиусу удалось играючи заставить коррупцию работать на себя.

— Но, Стив, — спросила я, наконец, обретя дар речи, — как ты мог хоть па минуту поверить в какое-то будущее для себя в банке «Ван Зэйл» после того, как понял, что за тип этот Корнелиус?

— Ах, Дайана, он же был просто мальчишкой!

— Тем более тебе следовало быть начеку. Если он был таким в двадцать лет, каким он, черт побери, станет в сорок? И чего еще от нее можно ожидать теперь, когда ему двадцать пять? Насколько, по-твоему, серьезны его теперешние угрозы? Неужели он осмелится воспроизвести ту запись партнерам Моргана?

— Нет. Этого он не сделает. Но вполне реально, что он может использовать свою собственную версию прошлого, чтобы дискредитировать меня без ущерба для себя. Мой образ действий никогда не был популярен в большинстве респектабельных закоулков Уолл-стрит, и Корнелиусу это известно. Он знает также и то, что, если начнет тихую кампанию мелких намеков среди своих людей на Уолл-стрит, не пройдет и полугода, как мое имя будет вываляно в грязи в глазах банков первого разряда. И я окажусь в роли Джея Да Косты. Судьба инвестиционного банкира зависит от его репутации, и когда она оказывается подмоченной, ему не остается ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Проклятие! Дайана, что мне делать?

Я отпила шампанского и закурила сигарету. Потом скрестила ноги, пустила дым к потолку и заставила себя принять самый спокойный вид.

— Почему Корнелиус должен быть единственным, идущим по стопам Пола? — спросила я. — Ты также можешь действовать, как Пол. Как он поступил, когда его вышвырнули из банка «Райшмана»?

— Он основал собственный банк, Боже! — Стива ошарашила такая возможность, но я увидела, как он тут же сник. — Но я не смогу этого сделать, — сказал он. — У меня нет капитала.

— Ты остался бы в Англии, если бы мог получить капитал здесь?

— Можешь держать пари с кем угодно — остался бы. И тогда Корнелиус мог бы до посинения нашептывать свое на Уолл-стрит, однако ему пришлось бы орать во весь голос через Атлантику, чтобы достать меня. А кричать в мегафон на весь мир о событиях 17 июля он не станет. Здесь я был бы в безопасности.

— Тогда можешь считать, что с твоими опасениями покончено, дорогой. Я продам свое дело. Лорд Мэлчин предлагал мне за него два миллиона фунтов в 1930 году, а теперь оно стоит намного больше.

— Иисусе Всемогущий! — вскричал Стив так громко, что его могли бы услышать и на Уолл-стрит. И когда все присутствовавшие в ресторане в ужасе подпрыгнули на месте, он крикнул бармену: — Еще бутылку шампанского!

Мне пришлось рассмеяться, так как все смотрели на Стива, словно на сбежавшего из зоопарка его обитателя. Я успела шепнуть ему, что нам следовало оставаться трезвыми, чтобы все обдумать до конца.

— Ты права, — сказал он и потребовал полбутылки вместо целой. — Дорогая, ты действительно готова это для меня сделать?

— Я хочу, чтобы ты имел успех и был счастлив, Стив. Я хочу жить в Англии. И мне действительно хочется немного изучить банковское дело. Может быть, я смогла бы…

— Разумеется, ты могла бы стать партнером в фирме! — обнимая меня, сказал Стив. — Мы будем непобедимы! И отправим в нокаут этих чертовых приблудных юнцов, засевших в доме на углу Уиллоу и Уолл-стрит!

— Да, — согласилась я, — но мы должны быть очень осторожны и не допускать ошибок.

Я уже думала о том, что подумает Корнелиус, когда узнает, что я испортила ему игру, предоставив Стиву свои деньги, а также поймет ли он, что ради Стива я была готова бороться с ним до конца.

В этот день я перестала быть пацифисткой. Большинство людей все еще держались доктрины пацифизма, пока Муссолини, не считаясь с Лигой Наций, не вторгся в Абиссинию. Но я с этим покончила именно в тот июньский день 1934 года, когда поняла, что Стив должен победить Корнелиуса, чтобы выжить. Сначала мне подумалось, что это решение бороться было лишь моим собственным, ограничивающимся рамками банка «Ван Зэйл». Но, сама того не ведая, я ступила на путь, который вел в пустыню, где уже находился Черчилль, раздававший советы, к которым никто не прислушивался, и гремевший пророчествами, в которые никто не верил.