Быстро подойдя к Стиву, я обвила руками его шею.
— Да, — сказала я. — Я люблю тебя, Стив, и хочу выйти за тебя замуж больше всего на свете.
Это было все, что я должна была сказать. Он поцеловал меня в губы, и мы без лишних слов поспешили в мою спальню, быстро разделись и, молча улегшись в постель, заключили друг друга в объятия.
Ни я, ни Стив не были настолько неразумны, чтобы надеяться на то, что немедленно обретем былое восторженное блаженство, но нашему соединению ничто не помешало, и мы были счастливы. Лед начал ломаться. Теперь нам лишь оставалось подогреть воду, в которую он превращался, и, облегченно вздохнув, мы уснули, чуть ослабив объятия.
По возвращении в Лондон я стала присматривать дом, в котором мы могли бы поселиться после свадьбы. Мне не хотелось расставаться со своим домом на Честерфилд-стрит, но вряд ли он вместил бы Стива, его слугу, секретаря и обоих телохранителей, не говоря уже обо мне с моим хозяйством. Мы и так уже с трудом умещались в нем с близнецами, которым должно было вот-вот исполниться четыре года. Летом они часто проводили всю неделю в Мэллингхэме, где для них было больше простора, но зимой всегда оставались со мной в Лондоне.
Стив не возражал против моего желания остаться в Мейфэрс, и, в конце концов, мы решили купить большой дом на самом углу Чарлз-стрит. Контракт был подписан за неделю до Рождества.
Шел 1933 год. Во главе правительства стоял Рамсэй Макдональд, но ни лейбористская, ни консервативная партия не вызывали во мне энтузиазма. С крайней справа скамьи, как древний дракон, изрыгал пламя Черчилль, крайний левый Лэнсбери пускал мыльные пузыри идеализма. Посередине зияла большая яма с занимавшимся переливанием из пустого в порожнее Болдуином. Рассудком я была привержена концепции пацифизма, но думала, что успешная деятельность «Оксфордского союза» — дискуссионного общества Оксфордского университета — с его заявлением «Этот парламент ни при каких обстоятельствах не будет выступать против своего короля и страны», отдавала инфантильным непостоянством. Я была слишком стара, чтобы поддерживать этих юнцов, слишком цинична, чтобы тяготеть к Лэнсбери и слишком преуспевала в своей роли капиталиста, чтобы примкнуть к Левой, хотя так или иначе она привлекала меня своей интеллектуальной доктриной. Мне смутно нравилась идея Лиги Наций, и я думала, что ее решения, возможно, могли бы проводиться в жизнь при проявлении воли к действенному международному сотрудничеству. Теория Черчилля о значении военной мощи для поддержки Лиги Наций поразила меня, как типичная для человека, все свое детство увлеченно игравшего в оловянных солдатиков.
В Англии дремал Вестминстер.
В Америке Рузвельт вел пустяшные разговоры у камина.
В Германии Гитлер отрабатывал свой гусиный шаг, но его фигура была настолько сомнительной, что я не верила в то, что он продержится долго. Япония вторглась в Китай, но это никого не беспокоило, так как происходило очень далеко. Война теперь уже была в прошлом, экономика выказывала признаки подъема, массы снабжались продовольствием лучше, чем когда-либо раньше, и все больше людей приобретали косметику. 1933 год мог не показаться утопически благополучным бедным шахтерам в охваченных депрессией районах Южного Уэльса, но мои продажи в предместьях городов увеличивались. Пацифизм был доктриной, достаточно удобной, чтобы с ней можно было флиртовать, а я была богата, все еще достаточно молода и совершенно определенно влюблена. Единственной тучей над моим идиллическим горизонтом было сообщение Скотта и Тони Салливэнов о том, что они намеревались возвратиться с Эмили в Штаты.
Стива это так расстроило, что первой его мыслью было устремиться через Ламанш, чтобы поговорить с ними, но, когда он понял, что чувство вины не позволяло ему встречаться с Эмили, он взялся за телефон. Это были долгие, мучительные разговоры, слушать которые я отказывалась. Виски в бутылке сильно поубавилось. В конце концов, мальчики высадились из самолета на аэродроме в Кройдоне, чтобы провести с нами целый уик-энд, и хотя я изо всех сил старалась оказать им дружеский прием, скоро поняла, что попусту тратила время. Я конкурировала с Эмили, но она была явно Божьим даром для детей, потерявших мать.
«Эмили говорит… Эмили делает это… Эмили делает это… Эмили, Эмили, Эмили…» Их резкие, недружелюбные голоса любовно смягчались при произнесении ее имени. Глаза их смотрели на меня с непримиримой враждебностью. В конце уик-энда они, что называется, приперли отца к стене, закрыв от меня дверь, и уговаривали его вернуться вместе с ними в Париж.
Стив разговаривал с ними целых три часа и вышел из комнаты совершенно изможденным. Виски в бутылке снова убавилось. Мы проводили мальчиков в Кройдон, поцеловали их на прощанье и выразили надежду на то, что они изменят свое решение, когда мы въедем в наш новый большой дом.
— Сомневаюсь, — холодно ответил Скотт. — Как бы там ни было, мы с Эмили в это время уже будем в Америке.
Скотт был темноволосым, как Кэролайн, высоким для своих тринадцати лет и вызывающе самоуверенным. Тони также был грубым, но уверенности в себе у него было меньше. Из них двоих он мне нравился больше.
— Может быть, нам удастся навестить вас будущим летом, — начал он, стараясь быть великодушным, но стушевался под взглядом Скотта.
— Что я могу сделать? — в отчаянии говорил потом Стив. — Разумеется, любой суд настоял бы на том, чтобы они вернулись ко мне. Ведь Эмили даже не является их законным опекуном. Но если бы я заставил их жить со мной, кончилось бы тем, что они возненавидели бы меня и сделали бы всех нас несчастными. Единственная моя надежда на то, что со временем они успокоятся, а когда окончательно поймут, что я уже не вернусь к Эмили, станут относиться к этому более разумно.
— Как я полагаю, Эмили не имеет намерений ухаживать за ними? — полюбопытствовала я, пытаясь представить себе, как бы чувствовала себя, если бы сбежавший муж взвалил на меня заботу о моих пасынках.
— Дайана, забота о детях — жизненное призвание Эмили. Вся ее благотворительная деятельность связана с благополучием детей.
— Одно упоминание ее имени вызывает у меня безнадежное ощущение ее превосходства, — подавленно проговорила я.
— Едем домой и напьемся.
Мы от души рассмеялись, отбросив уныние, но это был грустный вечер, а на следующее утро мы оба с облегчением отправились на работу.
Партнер Стива на Милк-стрит встретил его заявлением о том, что решил перейти в другой банк, и, хотя Стив не собирался взваливать на себя руководство лондонским отделением банка, он понял, что ему ничего не оставалось, как взять бразды правления в свои руки. Я втайне надеялась на то, что он снова увлечется своей прежней мечтой о европейской империи, но примирилась с неизбежностью его возвращения в Нью-Йорк. Мне нравилась мысль об открытии салона в Америке.
Я чувствовала, что это было бы как раз тем самым вызовом, который был мне так необходим теперь, когда моему бизнесу исполнилось десять лет. Но я не хотела эмигрировать в Америку навсегда, хотя и подозревала, что необходимость разрываться между двумя континентами могла создать для нас трудности. Однако я была полна решимости осуществить этот план. Мне нравился Нью-Йорк и казалось, что, вернувшись туда, я смогу освободиться от призрака Пола.
Я старалась представить себе, каким мне покажется при нашей встрече Корнелиус.
Корнелиус никогда не писал Стиву. Меня нервировало это упорное молчание, но Стив оставался невозмутимым.
— Что мог бы написать этот приблудный коротышка? — пожимая плечами, говорил он. — Имея за спиной историю своих браков, он вряд ли отважился бы читать мне нравоучения!
И рассмеявшись своему воспоминанию, я поняла, что он никогда больше не будет принимать Корнелиуса всерьез. Корнелиус был почти вытеснен из гнезда на Уиллоу-стрит. Он был уже достоянием истории.
Я часто думала о Корнелиусе. Когда-то давно все, кроме Пола, считали его женоподобным ничтожеством, но это мнение давно уже было отброшено. Теперь за ним, затаив дыхание, наблюдали газеты и журналы, и я тоже. Я следила за каждым его шагом, от скандального развода до хладнокровного совращения беременной жены другого человека, что стало сенсацией в газетных колонках международной светской хроники и сплетен. Корнелиусу было двадцать пять лет, он был богат, красив, пользовался дурной славой, и на расстоянии больше трех тысяч миль я ощущала таинственную силу его по-звериному зловещей безликой индивидуальности. Я находила его безликим потому, что на всех попадавших мне на глаза фотографиях лицо его было лишено всякого выражения. И я поняла, что это, вероятно, являлось его средством защиты от навязчивой прессы, но это, тем не менее, не делало личность Корнелиуса для меня менее отталкивающей. Каждый раз, когда я видела его портреты, я понимала, что боюсь его.
