И все же я любила своих детей и, проводя с ними редкие счастливые часы каждую неделю, с ощущением собственной вины понимала, что мои страдания заслуженны. Однако страдания Элана были для меня невыносимы.

После того как Стив меня оставил, я не ожидала ни симпатии, ни одобрения ни от кого из своих клиентов, ни от прессы, ни от лондонского света, и я решительно порвала со всеми и стала жить отшельницей. К счастью, это отчуждение облегчала мне Гэрриет, принявшая на свои плечи заботы о разных развлекательно-рекламных приемах, и скоро я обнаружила, что, отойдя от участия в жизни общества, я смогла уделять больше времени детям. Я купила новый дом в Лондоне и тратила много времени на его меблировку. Мы регулярно ездили в Мэллингхэм, проводя в деревенской обстановке долгие уикэнды. У меня было много свободных вечеров, и я читала интересовавшие меня книги, а порой мы просто болтали о пустяках с Седриком. Я не ходила в театры, боясь встретиться с кем-нибудь из знакомых, но иногда по утрам в субботу водила Элана то на какую-нибудь выставку, то в музей. Разумеется, эта отшельническая жизнь ничем не компенсировалась, и через два года она мне до смерти надоела, к тому же меня угнетало сексуальное воздержание. К тому времени я оправилась от жестокого завершения связи со Стивом, и у меня снова появился интерес к жизни.

Недостатка в мужчинах не было. Я встречалась со многими в связи с моей работой, но когда заметила, что постоянно отвергаю мысли о новой любовной связи, то поняла, что оказалась в хорошо известной ловушке, проводя невыгодное для моих новых поклонников сравнение с прежними любовниками. У Стива и Пола были свои недостатки, но оба они были просто исключительными мужчинами.

По-моему, именно в это время я стала посылать Стиву фотографии наших близнецов. Примирение я по-прежнему считала невозможным и никогда сознательно не верила в то, что желала его возвращения, но если быть совершенно честной, то, надо сказать, призналась себе, что хотела бы снова установить с ним контакт, хотя и считала, что пошла бы на это только ради детей, из самых чистейших побуждений. Если задуматься — просто удивительно, как люди склонны к самообману.

Он писал мне удивительно грамотные письма твердым, крупным почерком, на фирменных бланках очень большого размера. У нас было две нейтральных темы — экономика и близнецы, и мы обращались к ним постоянно. Он проявлял сентиментальную любовь к детям, твердость и проницательность в отношении экономических катастроф, потрясавших как Америку, так и Европу. Прошлого мы в письмах не касались.

Когда он в 1933 году приехал в Париж, переписка продолжалась, но, в конечном счете, он не устоял перед американской привычкой и стал звонить мне по телефону. Мы говорили примерно раз в неделю, и темы этих разговоров были ни к чему не обязывающими. Порой он осторожно заговаривал об Эмили и об их двух дочерях, и я отвечала ему проявлением вежливого интереса. Иногда мы обменивались анекдотами и долго над ними смеялись. В конце концов, в августе он произнес фатальную фразу: «Помнишь, как…» И я поняла, что, подобно мне, он также постоянно думал о прошлом.

— Мамочка, я не хочу идти па урок плавания, — прозвучал снова голос Элана, возвращая меня к действительности.

— Дорогой мой, мы уже говорили вечером об этом… — Я видела, как задрожали его губы, и меня снова пронзило прежнее чувство вины. Я так безнадежно желала ему счастья… — Ладно, если не хочешь, не ходи, — порывисто согласилась я с сыном. — Ну же, перестань плакать, дорогой мой, у меня есть для тебя чудесный сюрприз. Кто-то, очень важный, приедет на уикэнд к нам в Мэллингхэм, кто-то, кого ты всегда так хотел снова увидеть. Это… да, это Стив, Элан! Он будет несколько месяцев работать в Лондоне. Разве это не прекрасно?

Последовало тяжелое молчание.

— Элан? — в ужасе окликнула его я, увидев, как окаменели его губы. Он угрюмо отвернулся и уставился в дальний угол комнаты.

— Я не хочу иметь с ним никакого дела, — твердо заявил он и вышел, не оглядываясь, отправившись на свой урок плавания.

Я была так подавлена, что едва нашла в себе силы подготовиться к поездке в Мэллингхэм. В конце концов, мы выехали из Лондона с Эланом, горничной Селестой и мисс Парсонс, гувернанткой. Она присматривала за Эланом, и таким образом Нэнни могла посвятить все свое время близнецам. Когда мы приехали в Мэллингхэм, Нэнни с грустью сообщила мне, что последняя няня взяла расчет. Это было завершающим ударом в тот злосчастный день.

Не сомкнув глаз всю ночь, я выпила три чашки кофе, выкурила подряд четыре сигареты и с видом торговки рыбой отправилась в Норидж. На мне были старая юбка и джемпер, выгоревший деревенский макинтош, фетровая шляпа, скрывавшая тот факт, что волосы мои явно требовали завивки, а губы были подведены совершенно неподходящей помадой. Поскольку меня страшно удручало то, как я выглядела, я не сомневалась, что возрождение моей связи со Стивом было обречено на немедленный провал. Но он выскочил из станционного здания с возгласом, исполненным его прежней буйной радости:

— Ты прекрасно выглядишь — так естественно! — и я сразу почувствовала себя лучше.

Я не предупредила его об Элане, а он был слишком увлечен рассказом о своих собственных детях. Он оставил обоих мальчиков временно с Эмили, но пообещал прислать за ними, как только обоснуется в Лондоне.

— Они очень расстроились? — встревожилась я, пытаясь представить себе двух маленьких мальчиков, с которыми познакомилась семь лет назад.

— Да, но я обещал им сделать так, чтобы все было хорошо, — спокойно ответил он, и мне показалось, что, хотя Стив и был предан своим сыновьям, возможно, он не имел ни малейшего понятия о том, что могло происходить у них в душе. Один из парадоксов его характера заключался в том, что, хотя он и был умным мужчиной, мог быть крайне наивным в сфере эмоциональных отношений.

Я в отчаянии думала о том, удастся ли ему поладить с Эланом, когда он снова заговорил, на этот раз о своих дочках.

— Я чувствую вину перед ними, — признался он. — Я должен буду позднее собрать их вместе. Уверен, что Эмили не станет возражать.

— Стив, прости мне некоторую прямоту, но скажи, почему вы с Эмили решили завести второго ребенка, если ваш брак катился от плохого к худшему?

— Я думал, что это поможет все наладить, — отвечал он с типичной для него наивностью. — Эмили была счастлива, пока у нее были маленькие дети, и я предполагал, что даже если не смогу быть ей таким мужем, какого она желала, я, по меньшей мере, смогу дать ей детей. Боже мой, Дайана, если бы ты только знала, каким виноватым я себя чувствовал! — в отчаянии воскликнул он, и именно тогда, на полпути от Врэксхема до Поттер Хэйгхема, он, наконец, рассказал мне о некоторых подробностях своей семейной жизни.

Эмили, несомненно, была святой женщиной. Непорочна, красива, образованна, очаровательна и совершенно безупречна как жена и мать. Когда Стиву наскучило ее целомудрие, когда он устал от ее красоты и уже не смог скрывать раздражения, которое вызывала у него ее образованность, больной от ее очарования и измученный ее постоянным совершенствованием, он так себя возненавидел, что устремился к ближайшей бутылке.

— Это тоже вызывало у меня чувство вины, — добавил он, — потому что Эмили не терпела, когда я выпивал больше одной рюмки виски с содовой. И чем больше я пил, тем все более виноватым себя чувствовал. Однажды, опустошив бутылку виски перед ленчем, я неожиданно прозрел и понял, что убиваю себя, что иду дорогой своего отца. Именно тогда мне стало ясно, что я должен уйти от Эмили. Мне была ненавистна мысль об этом, ведь она была само совершенство, но я честно признался себе в том, что другого выбора у меня нет. Это был вопрос самой жизни.

— Боже мой, каким ужасом оборачиваются некоторые браки! — удрученно проговорила я. — Бедняжка Эмили… и ты тоже, Стив! Думаю, что когда она оправится от такого удара, она будет рада тому, что кончился весь этот ад. Она не могла бы быть счастливой, поняв однажды, что мужчина, за которого она вышла замуж, вовсе не тот, кем она его считала, вступая в брак.