В одном, очевидно, были письма Цицерона, а в другом произведения Катулла.

Я улыбнулся и, возбужденный своим открытием, нежно обхватил руками наконец-то найденные папки.

Глава восьмая

Досье эти представляли собою большие коробки с корешками, обтянутыми красной кожей со сверкавшими тиснеными буквами. Их толщина говорила о том, что это вовсе не книги. Все тома с трудами Цицерона и Катулла, которые я увидел, к счастью, были тонкими.

Поглаживая рукой досье Катулла, я смаковал перспективу подробного анализа махинаций мисс Слейд, но, откладывая это удовольствие, я сначала открыл досье переписки Пола с Викки.

Я хотел заглянуть в него лишь мимоходом, но был немедленно захвачен его атмосферой. В противоположность нормальному досье, где последний документ лежит всегда сверху, оно начиналось первым письмом Викки, и дальше в хронологическом порядке были подшиты все письма до последнего. Все содержимое было расположено с максимальным вниманием к деталям, фотографии были наклеены на толстую черную бумагу, с надписями, выполненными белой краской. Были там и вырезки из газет, тщательно обрезанные и оформленные так же, как фотографии. Была подшита даже программа бала, устроенного Полом в связи с первым выходом Викки в свет. Была и записанная рукой Пола биография дочери, отражавшая его личные воспоминания. Когда я подумал о том, сколько времени и переживаний должна была стоить Полу вся эта работа, я преисполнился к нему большим сочувствием.

Не раздумывая долго, я принялся за чтение.

Но в первые же десять минут оно меня так озадачило, что я вынужден был остановиться. Корреспондент Викки показался мне совершенно незнакомым человеком. Он изъяснялся подслащенной романтической прозой, перегруженной нелепыми сантиментами. Человек этот не мог быть Полом.

Я с сомнением просматривал его подписи под письмами, но видел только «МКЦ», о которых мне говорила Элизабет Клейтон. Я читал с возраставшим недоумением. Викки писала красочно, ясно и весело. Пол же плел что-то бессвязное об Очаровательном принце, об Истинной любви, о Счастливом конце и о том, как ему хотелось бы, чтобы все это стало уделом Викки. Я не мог понять, почему он прививал Викки такое нереальное представление о жизни, как он мог себе позволить вдалбливать дочери весь этот сентиментально-романтический вздор.

Это было непостижимо.

В сильном волнении я подлил себе бренди. Позднее мне вспоминалось, как я, дойдя до середины, заглянул в самый конец досье, где прочел запись о смерти Викки. Это разволновало меня еще больше. Прочитав ее счастливые письма, я осознал тяжесть утраты, которой не чувствовал на се похоронах, и понял, что наконец, спустя годы после се смерти, узнал ее по-настоящему.

Я не мог отделаться от мучившего меня вопроса, действительно ли я хорошо знал Пола, и, стараясь отогнать его, взял досье Катулла и вышел из банка на Уиллоу-стрит.

В такси я досье не открывал. Меня переполняли воспоминания, и, подъехав к своему дому, я думал уже не о мисс Слейд, а об Алисии.

Послав помощника расплатиться с таксистом, я было двинулся через холл, но нервы меня подвели. Я проскользнул наверх, добрался до своей комнаты и, не зажигая света, уселся на край кровати.

Алисия вошла в комнату через двадцать минут. Я слышал се шаги, и увидел свет, проникший из коридора, когда она открыла дверь.

— Корнелиус?

Я включил лампу, стоявшую у кровати. Ее свет меня ослепил, я прикрыл глаза рукой и все еще не опускал ее, почувствовав, что Алисия села рядом со мной.

Мы молчали, а когда я набрался храбрости посмотреть на нее, то немедленно понял, что ей было все известно.

На ней было бледно-зеленое шелковое платье, а темные волосы подобраны над ушами. Никаких драгоценностей, только бриллиантовые серьги. Увидев, как она бледна, я почувствовал к ней жалость. Бедная Алисия, старавшаяся говорить только о хорошем, пытавшаяся совладать со слишком невыносимой правдой… этот паротит… детская болезнь, такая бессмысленная, такая ненужная…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.

Голос мой прозвучал как-то небрежно, почти беспечно, а руки застыли на коленях.

— Я месяц назад говорила с доктором Уилкинзом. Ее монотонный голос звучал лишь чуть громче, чем шепот. — У меня были подозрения. Я помнила о том ужасном осложнении, когда у тебя был паротит, а когда мой доктор сказал, что мне ничто не мешает иметь детей, я позвонила Уилкинзу. Он объяснил, что раньше, чем ты пройдешь обследование, он ничего сказать не сможет, хотя и дал понять, что существует большая вероятность того, что ты… что ты не сможешь больше иметь детей, потому что оба… потому что во время твоей болезни было поражено все. Он сказал, что если бы орхит был не таким сильным, то это могло бы пройти, но что нам с этим не повезло.

Этот медицинский термин представился мне таким же древним и специфично клиническим, как стены лаборатории доктора Глассмана. Меня охватило полное базразличие ко всему, и мне казалось, что она рассказывала историю о каком-то неудачнике, не имевшую никакого отношения ко мне.

— Я сказала доктору Уилкинзу, что не могу поверить, — продолжала Алисия. — Что как мне кажется, совсем наоборот, все в порядке. Вообрази меня говорящей все это доктору Уилкинзу! Но я не чувствовала никакого смущения, потому что он был так благожелателен, так добр… Никогда не думала, что он такой. Он принялся рассказывать мне о протоках, блокированных фиброзной тканью, и я почувствовала себя тупицей, так ничего и не поняв. Я сказала ему, что каждый раз бывало извержение жидкости, он с этим согласился, но в жидкости не было ничего — либо недостаточно, либо вообще ничего — так как через протоки ничего пройти не могло. Все это так трудно понять… Я никогда не была слишком сильна в анатомии, даже не знаю, что происходит в моем собственном теле. Разве это не странно, что человек годами живет со своим телом, так толком и не понимая, как оно функционирует?

Я смог лишь сказать:

— Значит, ты знала об этом уже целый месяц?

— Нет, сначала не знала, потому что доктор Уилкинз сказал, что не может утверждать ничего. Я колебалась, следует ли сказать тебе о его догадке, но ты уже сам решил обследоваться и я не стала ничего говорить, чтобы попусту тебя не беспокоить. Кроме того, я, по правде говоря, не верила в это — подозревала, но не могла поверить.

— Я тоже подозревал все время, — согласился я, — и тоже не мог поверить. Внешних признаков, которые вызывали бы опасения, не было. Я говорил себе, что все это пустяки, поскольку у нас не было никаких проблем сексуального порядка, хотя все время повторялись симптомы, о которых я тебе не говорил, а однажды и та самая проклятая боль. Несколько раз я готов был остановить машину, проезжая мимо библиотеки на Сорок второй улице по пути домой, чтобы прочесть в медицинском словаре о паротите, но так и не отважился. Куда легче оказалось уверять себя, что все в порядке и что так будет и впредь.

Еще труднее было сказать то, что я должен был сказать после паузы. Мы оба сидели на краю кровати, на расстоянии друг от друга, и молчание наше затягивалось. Наконец я проговорил, глядя в лицо Алисии:

— Я знаю, как ты хочешь, чтобы у тебя были еще дети. Знаю, как много это для тебя значит. Я хочу, чтобы ты была счастлива. И если ты решишь, что будешь более счастлива с кем-нибудь другим, я, разумеется, пойму это.

Она не колебалась ни секунды. До своего смертного часа я буду помнить, что она не помедлила с ответом даже для того, чтобы вдохнуть воздух.

— Я хочу иметь твоих детей, Корнелиус, — проговорила она, — а не от кого-то другого. Я никогда не смогу быть счастлива ни с кем кроме тебя, а кроме того… неужели ты в самом деле забыл мои обещания в день свадьбы?

Я был не в силах сказать хоть что-то, но когда непроизвольно потянулся к ней, она ответила мне тем же, и повторилось то, что в первый раз произошло на приеме у Сильвии. Наши руки сплелись, и снова жизни наши вместе устремились вперед в едином, необратимом порыве.