— Тебя никогда не приняли бы ни клиенты, ни партнеры. Прости меня, дорогая, но у тебя нет ни малейшей возможности вскочить в это заманчивое седло.

Она вспыхнула и поднялась на ноги.

— Это ужасно, то, что ты говоришь!

— Разве не это ты пыталась сделать все время с момента моего приезда в эту страну в марте?

— Я тебя не понимаю.

— Господи Иисусе, ты же достаточно умна. Не говори мне, что не понимаешь! После первой же проведенной со мной ночи ты просила меня гарантировать будущее Элана в банке «Ван Зэйл»! Я в твоих глазах был ключом от двери банка, разве нет? И поэтому ты окружила меня своим вниманием, хотя это было для тебя достаточно неприятно, потому что, если говорить положа руку на сердце, ты охотнее бы занялась дискуссиями о классической литературе или же изучением старинных церквей…

— Стив, Бога ради, ты все переворачиваешь с ног на голову…

— …И неудивительно, что ты забеременела! Ты добилась того, чего хотела — разве нет? — иметь в кармане второго партнера банка «Ван Зэйл», который расстелил бы перед тобой ковер, приглашая в инвестиционный бизнес!

— Я забеременела потому, что хотела еще одного ребенка и хотела, чтобы этот ребенок был твоим!

Это было выше моих сил.

— Ах, брось, Дайана, не будем проявлять «излишней сентиментальности»! — возмутился я. — Ты думаешь, что я теряю голову в присутствии женщин, не правда ли? Так вот, ты ошибаешься! Я чувствую, когда попадаюсь на крючок! Чувствую, когда меня прибирают к рукам! Но если ты сломала жизнь Полу, клянусь Богом, мою ты не сломаешь!

— Замолчи! — вскричала Дайана. — Не смей размахивать именем Пола перед моим носом, не смей! Я любила Пола, любила! Он мужчина, который был в десять раз лучше тебя и в постели, и во всем остальном…

— Господи Иисусе! — я вскочил на ноги. Комната поплыла перед моими глазами. — Ты паршивая дрянь!

— Думаю ли я, что ты теряешь голову от женщин? Да, думаю. Да, думаю. Но ты и понятия не имеешь о том, как надо заниматься любовью! Я пыталась намекать тебе, пыталась говорить, что мне нравится, а тебе лишь бы рухнуть со мной в постель, как следует нализавшись виски, а через несколько минут отвалиться в отключке.

— Тебе это нравилось! Ты всегда вела себя так, как если бы…

— Мне было скучно, черт тебя побери! Я скучала, оставалась разочарованной и неудовлетворенной, и, если бы не любила тебя так сильно — да, я любила тебя, — я сказала бы тебе все это уже давно, наплевав на твое мужское самолюбие! Боже мой, если бы ты только знал, что каждый раз, ложась с тобой постель, я пыталась представить себе, что рядом со мной Пол!

— Господи, — проговорил я, — я мог бы рассказать тебе кое-что о Поле. О, он не слишком-то любил женщин. Он лишь пользовался ими, чтобы убедить себя в том, что он не Оскар Уайльд!

— Это грязная ложь — самая грязная, какую мне только доводилось слышать! — Она набросилась на меня. Ее ногти впились в мои щеки. Ее раздувшееся тело сотрясалось от рыданий. — Убирайся! — кричала она. — Убирайся, убирайся, убирайся! Я никогда больше не хочу тебя видеть!

— Даже не думай об этом, увидеть тебя снова было бы такой ошибкой, которой я никогда не сделаю! — огрызнулся я. — Пойди поищи какого-нибудь другого простофилю, которого можно было бы одурачить!

Она все еще осыпала меня ругательствами, когда я хлопнул дверью.

Через два часа, уже лежа в постели, я потянулся к телефону и позвонил Дайане.

— Я не желаю с тобой разговаривать, — жестко проговорила она.

— Я только хотел сказать тебе, что это неправда, насчет Пола. Кэролайн обычно говорила подобное, наслушавшись новейших дешевых психологических теорий, я же думаю, что это просто безумие, тебе так не кажется? Я никогда не верил во всю эту психологическую брехню.

— Стив…

— Видно, я просто почувствовал ревность к Полу. Действительно, тяжело было слышать, что ты думаешь о нем, когда мы вместе. Дайана, это ведь неправда, то, что ты говорила о сексе?

Она положила трубку. Часом позже, когда я наполовину опорожнил бутылку виски, она позвонила мне сама.

— Мне очень жаль, что я наговорила тебе столько отвратительного, — сказала она, — но и ты наговорил мне достаточно ужасного. Боюсь, что ты даже не понимаешь, насколько ужасны были твои слова.

— Я не только понимаю это, — отвечал я, — но повторил бы все снова.

Пришла моя очередь положить трубку.

Еще через пару часов, когда в бутылке уже ничего не оставалось, я снова позвонил Дайане. Она все еще не спала и явно не отходила от телефона, потому что сняла трубку после первого же сигнала.

— Я хочу знать, когда родятся двойняшки, — проговорил я в трубку. — Бедные, несчастные малыши, мне их так жаль… Я позабочусь о них, если они будут тебе не нужны.

— Ты пьян, — ответила Дайана. — Я никогда их не отдам, никогда, и, кроме того, они будут только моими. Отцы незаконнорожденных детей не имеют на них никаких прав, даже права на опеку.

В трубке наступила тишина.

Я к этому времени действительно был совершенно пьян и, немного поплакав, уснул. Уже наступало утро, и в комнату пробивался свет.

Я отплыл во второй половине дня. Сделав необходимые распоряжения своим людям в банке, я ухитрился вовремя приехать в Саутгемптон. Пароход медленно двинулся на запад от быстро скрывшегося из глаз берега, и, опустив шторы, я улегся в своей каюте.

Переход через Атлантику был трудным. Большую часть времени я пил — слишком много. Я понимал, что пью чрезмерно много и следует остановиться, чтобы не кончить как отец. Воспоминание об отце как всегда меня протрезвило, и, когда пароход подходил к Нью-Йорку, голова моя уже была в порядке, руки не дрожали, и я чувствовал себя вполне готовым к любой схватке.

Я поднялся на палубу, чтобы посмотреть на город. Было сверкающее утро, воздух над ярко-синей водой был по-осеннему прозрачен. Знаменитая зазубренная линия горизонта резала глаза, неприятная, как отверстие в стволе гангстерского револьвера, и меня вдруг потянуло в Лондон, к массивной Арке Адмиралтейства, к непритязательному обаянию Эроса — памятника графу Шафтсбери на Пикадилли, к сказочным башням Хорсгардза, ко всем другим дышавшим дружелюбием картинам города, который мне предстояло назвать своим домом.

Пароход причаливал к пирсу. Это была долгая процедура, и, наконец, сойдя по трапу, я уже с волнением предвкушал встречу со своей семьей.

В таможенном зале я огляделся, но за барьером, где толпились встречающие, я увидел не Кэролайн, не детей и даже не своих непутевых братьев, а своего врага, Корнелиуса Ван Зэйла.

Часть пятая

Моралист Корнелиус

1929–1933

Глава первая

«Хотя Божьи жернова мелют медленно, — гласила цитата, вышитая на шелковом полотне и помещенная в рамку, стоявшую перед камином в моем кабинете, — они мелют очень мелко. А Он стоит в ожидании, пока перемелется все до последней крупинки».

Никогда стихи Лонгфелло не были столь уместны. На протяжении всего кризиса меня осаждали решительно все, требуя запереть это изречение в ближайший шкаф, но я так и не поддался этим уговорам. Строки эти были вышиты незамужней сестрой моего отца. То была одна из шести вышивок, висевших на стене большой комнаты на ферме, где я родился. Мать вручила мне «Божьи жернова», словно Предупреждение апостола Павла, после смерти Пола, и я так привязался к этой безделице, что поместил ее в деревянную рамку на подставке. По мере того, как жизнь моя становилась все сложнее и сложнее, вышивка утешала меня, ежедневно напоминая о простом и непосредственном сельском мире.

Эта вещь первой бросалась мне в глаза каждый раз, когда я входил в кабинет. И то, что я в этот день впервые не обратил на нее никакого внимания, лучше всего говорит о том, в каком состоянии я вернулся вечером двадцать девятого октября 1929 года с совещания партнеров.