Мы думаем, что мы спим с кем-то, но на самом деле мы просто спим… Только Ольга способна это понять… потому что мы с ней… одно и то же лицо…
Никто не создавал этого мира. Ни этого, ни какого-либо иного. Никакой из миров так до сих пор и не создан. И не создан он именно потому, что нам с Микки-Маусом кажется, что это-то как раз и хорошо… Как хорошо, что ничего нет, Господи!.. Ты слышишь меня, Микки?..
– Это для тебя имеет значение? – будто бы спросил меня он.
– Это ты или ты – пилот номер семь? – тихо улыбнулся будто бы я.
– Это я, Ольга… – прошептали жёлтые трупы когда-то зелёных листьев в сквере возле Церкви Большого Вознесения.
– Ольга? – переспросил я.
– Когда-то здесь рос один дуб… – продолжали жёлтые трупы зелёных листьев, – По иронии судьбы его звали… Сатанаил… Но для его внутренней жизни это не имело никакого значения. На свете ведь немало людей по имени Николай Романов, но это ещё не значит, что хоть кто-то из них – царь всея Руси. Так и с дубами… – чуть вкрадчиво продолжали мёртвые листья, ранее представившиеся мне Ольгой, – Ты не смотри на нас так пристально, не ищи сходства с Ольгой так в лоб, – неторопливо напевали мне они далее, – ведь мы – мёртвые. Это важнее того, что мы – листья. Листьями мы были при жизни. А теперь мы – и Ольга, и ты сам, и любое другое явление. Бывшее явление. Раскручивай, раскручивай нас нежней, наш добрый следователь, царь себя самого в бесконечности повсеместного отсутствия всех никогда несуществоваших миров. Послушай, просто послушай нас, мёртвых, потому что именно мы – прекрасны. Он понимал нашу красоту. И она её понимала. Послушай… Когда-то Ольгу звали Натальей… На этом месте, где сейчас стоишь ты, он впервые взял её за руку… И было это под сенью Сатанаила… Ибо там, где сейчас стоишь ты, тогда стоял он… Сатанаил… Старый и гордый дуб… Но не потому он был гордый, что был он Сатанаил. Для него быть Сатанаилом значило не больше, чем для какого-нибудь Васи или Володи быть Васей или Володей. Но когда Александр под его сенью взял за ручку Наталью, исход уже был предрешён. Только вот дуб не знал, не мог и представить себе, что это связано с тем, что его, старого дуба, имя – Сатанаил… Это ведь нетрудно понять, – улыбнулись трупы листьев, – сам подумай, тебе самому легко было бы догадаться, что весь мир обречён на неизбежную гибель только и исключительно из-за того, что тебя, например, зовут Макс?..
Я в ответ слегка усмехнулся; как обычно больше из вежливости…
– Вот и ему тоже такое не могло прийти в голову. Но маховик уже был запущен. Клеопатра уже взошла на престол в его сердце, сердце Александра, и с каждым днём он внутренне становился всё более юн; всё больше готов к той главной в своей всё укорачивающейся жизни ночи, которая только в мире потустороннем – то есть в том, какой вы, живые, ошибочно воспринимаете как реальный – выглядела как раннее утро на Чёрной речке, утро дуэли. Но нет, уж мы-то, мёртвые, знаем правду. То не дуэль была, нет. То было восхожденье его на ложе к Царице Мира, мира истинного, мира сердца его, а дуэль – это так всё, для отвода глаз. Не всем просто на пользу знание правды…
– А вот вы знаете, – перебил я всё-таки мёртвых листьев, – я вот гулял тут на днях с маленьким сыном в коляске, и ко мне подошли два ангела в блёклых крутках. Они шли по улице и ржали как кони, обсуждая что-то своё. Не прерывая своего гогота, они подошли ко мне и спросили, так же продолжая ржать, хочу ли я знать, как всё обстоит на самом деле. Я тоже заржал вместе с ними, и они, с хохотом же, вручили мне какую-то свою прокламацию, где ясно написано, что никакие мёртвые вообще говорить не могут. Это просто демоны себя за них выдают.
– Ты – странный… – сказали мне в ответ на это бывшие листья, – В каких-то обкуренных отморозках тебе видятся ангелы, а в жёлтых осенних листьях то трупы листьев зелёных, а то и вовсе какие-то злые духи…
– Да, я – странный… о’кей… – согласился я. Я ведь постоянно, из жизни в жизнь, с этим сталкиваюсь: какие-то жёлтые листья, воспользовавшись каким-нибудь моим очередным «интересным положением», сначала вешают мне всякую мистическую лапшу на уши про каких-то инфернальных дубов по кличке Сатанаил, а потом выясняется, что я же ещё и странный. Да-да, я хорошо знаю этот приём.
– Дальше-то будешь нас слушать?.. – осведомились у меня, извиняюсь за выражение, мёртвые листья.
– А у меня есть выбор? – усмехнулся я.
– Ну-у, это уж лучше знать тебе самому, – усмехнулись жёлтые трупы, – если ты, конечно, правильно понимаешь, кто теперь есть ты сам… – присовокупили они в конце.
– Интересно, что это имеете вы в виду, гадкие мёртвые листья! – относительно игриво, чтоб они не поняли, насколько вообще иначе, чем они, я вижу и чувствую мир, или хотя бы поняли это как можно позже, как бы воскликнул я.
– Хм… Хорошо, будь по-твоему, мы принимаем твою игру и твой вызов… – сказали листья, как будто в ответ скорее на ход моих тайных мыслей, чем на мои слова, – Помнишь, тремя днями ранее, когда мы беседовали впервые, мы представились тебе Ольгой?
«Боже! Какие беспрецедентные ложь и наглость!, – внутренне поразился я, – С тех пор, как мы беседуем, не прошло и трёх минут, а они смеют утверждать, во-первых, что эта наша беседа не первая, а во-вторых, будто то, что было только что, имело место три дня назад!» Но из вежливости я снова решил промолчать.
– Видим, что помнишь… – снова улыбнулись листья, на сей раз снисходительно, – Да, мы действительно тогда были Ольгой, подобно тому, как сама Ольга была когда-то Натальей, но теперь ситуация поменялась… Теперь мы больше не мёртвые листья; не мёртвые, да и не листья вообще. Мёртвые листья теперь… (в этот момент я вдруг увидел перед собой постепенно вытягивающееся лицо самого себя; скользнув по себе взглядом, я видел так же, что моя рука потянулась к карману куртки за сигаретами) …мёртвые листья – теперь ты… Ты можешь не слушать нас, воля твоя, понятно, но теперь ты знаешь правду… Твоё нежелание слушать нас дальше – это, на самом деле, потеря интереса к себе самому. Хотя отчасти мы понимаем тебя: что нового можно услышать от мёртвых листьев… которыми ты теперь стал…
– Ну хорошо, – я решил во что бы то ни стало не терять самообладания, хотя возможно со стороны это и выглядело немного абсурдно, если не сказать сильнее, для человека, который только что превратился в кучу жёлтой осенней листвы, да ещё и посреди зимы, – ну хорошо… допустим, я – теперь жёлтые осенние листья, но может вы, Максим Юрьевич, будете так любезны хоть напоследок и хотя бы напомните мне, на каком дереве мы, листья, прежде росли?
– Некогда на этом месте рос старый и добрый дуб по кличке Сатанаил, – сообщил мне Максим Юрьевич, – По всей видимости, вы росли либо на нём, либо… на каких-то соседних деревьях…
– Ну вот… полагаю, ты и сам всё видишь… Мне уже трудно тут к этому что-то ещё добавить. – сказал я Микки-Маусу, когда всё во Вселенной повторилось ещё где-то сорок раз и наконец кончилось немного иначе, чем во всех предыдущих случаях.
– Ты про листья что ли? – спросил он меня таким тоном, будто вообще делает мне одолжение, слушая мой ответ на свой же вопрос.
– Ну да… – согласился я.
– А знаешь, почему на сей раз ты не стал перегоноем, как это всегда происходило ранее после того, как Сатанаил превращал тебя в ворох осенних листьев посреди холодной зимы? Ведь это было его ветвей дело; надеюсь, ты понимаешь! – заговорщицки подмигнул мне Микки.
– Ну-ка? – изобразил я заинтересованность, истратив на это очередное проявление собственной вежливости примерно половину всех оставшихся у меня жизненных сил.
– Это очень просто! – с готовностью принялся он мне объяснять (что у него вообще в голове, подумалось мне ещё, только что изображал безразличие, а тут вдруг так оживился!) – В этот раз тебе удалось избежать столь печальной участи потому, что данное мироздание в области людского речевого языка базируется на иных представлениях о том, какие фонетические сочетания хороши и благозвучны, а какие уродливы и неприятны на слух. Вот эти вот все бесконечно повторяющиеся алефы прежних миров признаны, мягко говоря, некузявыми. Что бы то ни было веское в теперешней Вселенной вообще несовместимо с фонемой «а»! Понимаешь?..
