Я больно ужалил осенний асфальт докуренным до фильтра бычком и стал спускаться в метро. На седьмой ступеньке я увидел, что мне навстречу поднимается моя первая жена Мила. Мы с ней дружим. Она очень хорошая девочка. У нас с ней была общая юность и взаимное лишение девственности, что сближает интеллигентных особей противоположного пола на всю жизнь.

Я и выпалил ей весь свой внутренний текст. Да, сказала, она, вздохнув, тебе тяжело. И хорошо сказала, как немногие бы могли. Уж она, моя первая Мила, она-то уж знает, как это тяжело. Кому, как ни ей это знать?

Мы посмотрели друг другу в глаза, и я понял, что у нее все то же самое. Мы договорились созвониться завтра утром и попиздеть, ибо я уже начал опаздывать к С.

Я пришел, я решил, я увидел ее после полуторамесячной разлуки и четырёх-пяти бездарных телефонных звонков. Да и была ли это разлука, если у нас ещё все впереди, а все то время, пока мы не виделись, я хуячил о ее персоне роман?

Ебать меня в голову! Мне нельзя ее любить. Мне нельзя ее хотеть. Но я уже и то и другое по уши. Ебать меня в девственный анус!..

LXXXIX

Я сам. Я виноват сам. Когда нужно было быть взрослым мужчиной, я был затейливым юношей. Но я ведь не мог им не быть!

Я виноват сам. Я сам накликал эти Новые Праздники. Теперь пей, гуляй, веселись, празднуй победу! Пришли, пришли Новые Праздники на мою рыжую улицу! Утонуло, блядь, все в конфетти и запуталось в серпантине. Ура!!! Хлоп-хлоп, «Шампанское»! Бряк-побряк нейлоновые струны, блядь! Ура!!! Осанна! Ебись все красным конем! Ура!!!

Пойду, блядь, за моря и реки,

За леса и горы, ебена матрена,

скоро-скоро.

Тебя я увижу снова, я на все готовая, блядь,

снова и снова, блядь!

Когда корабли надежды гибнут в синем море – это горе, блядь!

Пусть Ветер уносит в небо (кого и за каким хуем?), словно ты и не был, блядь, но я-то, я-то, блядь, помню всё...

Помню, например, как в маленьком городе мне приснилось, что я хорошая, что мы со Скворцовым живем, как муж и жена, ебемся и оченно счастливы. Ебано пальто! В который раз убеждаюсь я в том, в чем убеждалась уже хуеву тучу раз; в который раз я соглашаюсь с Сократом – воистину, счастье – не родиться!.. О, как я его понимаю! Как я его понимаю, блядь!

Только, блядь, чудес не бывает. Он всегда будет любить меня. Никогда он не сможет меня разлюбить. Никогда не разлюбит. Потому что Я – его девочка единственная!..

XC

На самом деле, я согласен со своей лирической героиней. Чудес действительно не бывает. Все кругом козлы, говно и сломатые. Ни один из обладателей мошонки и хуя не минует момента становления обыкновенным мужчинкой! Ни одна из счастливых обладателей Великой и Ужасной пизды не минует превращения в обыкновенную бабскую бабу!

Посему, все это правда: Имярек – единственная моя девочка по имени Имярек, но С – не менее единственная моя девочка по имени С. А ещё у меня была единственная девочка по имени Лена, а ещё была единственная девочка по имени Мила, которая все, как ни странно, оказывается, понимает. А вот, например, Мила-2 и Аня – и не думали претендовать на девичью единственность в моей скучной судьбе, но с ними было фантастически кайфово ебстись!..

Ты этого хотел, Великий Ублюдок?! Получи, блядь! Целую в пипису!.. Зачем ты и внука своего загубил, Иегова? Дурак ты старый. Зубы выпадут – хуй я тебе амврозию пережевывать буду! Попомнишь мои слова-то ещё, I hope...

XCI

Пёсенька маленькая мне хорошего не забыла. Об этом любой не забудет, если, конечно, достаточно хорошо ему сделать.

Видите ли, когда я утром ранним в дверь позвонил, Пёсенька лай подняла, чтобы родственников разбудить, а то бы долго под дверью стоял.

А как впустили меня, Пёсенька деликатно удалился, давая понять, что это он для меня старался, а не оттого вовсе, что гулять хочется. Да и действительно не хотелось ему.

После того, как сонные разбрелись обратно, Пёсенька встал со своего коврика и подошел ко мне.

– Гав-гав! Где был ты?

– Я, Пёсенька, девочку убивал.

– Як же сие? Ты такой милый, добрый... Как же? – и глазоньки свои выпуклые округлил.

– Да сапогом, Пёсенька.

Тот вопросительно глядел на меня.

– Ладно тебе. Ступай, Пёсенька! Я спать сейчас лягу – сказал я ему и для вящей убедительности потрепал его за ухом.

Затем вошёл в комнату и грустить лег. Не успел, однако, постель расстелить, дверь заскрипела, – на пороге Пёсенька со смущенной улыбкой.

– Что тебе, дружок? – спрашиваю устало.

– Я... (пауза) за книгой, – и в глаза прямо так, а те, естественно, говорят: «Ни за какой такой не за книгой. Сам знаешь зачем».

Я же все не сдаюсь:

– И какую же тебе книгу, Пёсенька? Гофмана тебе, конечно, ещё?

– Нет, – отвечает. – Говно этот Гофман. Дай мне лучше свой роман «Псевдо».

– Что ты такое говоришь, Пёсенька? Видит Бог, книга эта не для собак.

Тогда Пёсенька в порыве смешной внезапной решимости порог мой переступил, отогнул простыню, на краешек примостился. Далее потянулся за пачкой «LM», хотел сигаретку двумя неуклюжими лапками вытащить, но, разумеется, все рассыпал. Засмущался тут же до невероятия, аж слезы в глазах.

Я ему сам достал, сунул в полугнилые собачьи зубки, зажигалку поднес.

Пёсенька кашлянул пару раз, но, состроив очень деловитую гримаску, задымил.

Мы молчали. Время от времени Пёсенька поворачивал ко мне голову, и в глазах его опять стояли слезы.

Наконец он решился:

– Как же ты?.. Зачем... – и снова глубоко затянулся.

Я намеренно сделал педагогическую паузу, чтобы Пёсенька подумал, что я думаю про себя следующее: «Кто такой этот Пёсенька, чтобы я перед ним исповедовался, да и в чем, собственно?» И когда он так подумал, сказал:

– Вот ты, Пёсенька, что? Прости пожалуйста, пудель, не знающий ни одной своей собачьей женщины. Даром, что к бабам моим все под юбку норовишь заглянуть (он пристыженно уставился в пол). А я (продолжал я), я нет, не пудель. Как хочешь понимай... И вообще, чего тебе от меня надо, Достоевский лохматый?

– Зачем? – едва не плача, не унимался Пёсенька.

– Да успокойся ты! Не убивал я никакой девочки. Да и при всей необходимости не смогу никогда. В том и беда моя. Правда. Так просто ляпнул. Не знаю, почему в голову взбрело так сказать.

Пёсенька повеселел. Если бы не его навязчивое стремление во всём походить на людей, вследствие чего он сидел своей кучерявой попкой у меня на кровати, закинув одну заднюю лапу на другую, он завилял бы хвостом.

– Знаешь что? – сказал я – Спой мне лучше песенку!

Некоторое время Пёсенька помолчал, чтобы я подумал, что он думает про себя так: «Вот ещё! Стану я, как собака, по первому зову песенки петь!», а потом запел. И так хорошо он пел, что сам в песенку превратился.

Так что нет у меня теперь Пёсеньки. Зато песенка не умолкает с тех пор.

XCII

Ну закончилась Вечная Любовь. Ну что ж поделать. Ну значит мифология была неверна. Видит бог, я в этом не виноват. Я устал. Я ничего не знаю. У меня хронически не получается никакое из предпринимаемых мною действий, потому что прежде чем спокойно добраться до конца, я успеваю тысячу раз усомниться в необходимости задуманного дела. Я заебался страдать! Я хочу сдохнуть, но перед этим ещё немножечко с кем-нибудь погулять под луной. Я хочу выебать И. Сказочно хочу ее выебать! Но я так же сказочно хочу выебать С, потому что она удивительна хороша, и мне спокойно, уютно и я вполне счастливо чувствую себя рядом с ней, в то время, как ощущение счастья мне, с моей склонностью к рефлексии, подарить довольно непросто. Находясь с С, я вспоминаю о единственной И. только когда она, С, время от времени выходит из комнаты по нужде. С, извините за банальность, манит меня, как магнит. Я никогда таких ранее не встречал, чтобы человек все очень тонко чувствовал и понимал, но при этом производил совершенно здоровое впечатление и обладал такой замечательной фигуркой. Удивительная девушка.