В этой комнате, охуев от того, что благодаря только законченной повести «Достижение цели», написанной в той же «практической» манере, что и «Псевдо», что и данная поебень, я абсолютно перестал понимать, где я, а где мой лирический герой; и ладно бы это (это-то как раз и круто, да и вообще – мой идеал, каковой я всем бы мог посоветовать принять в качестве своего), но я перестал понимать, где произведение, а где жизнь, где реальные, делаемые ногами, обутыми в реальные же зимние сапоги, шаги, а где корявые, до боли напоминающие энцефаллограмму, строчки, спешно фиксируемые на зимнем ветру; я перестал понимать, где начинается один абзац моей жизни, а где кончается следующий; я перестал понимать, где кончаются эмоции, и где начинается Текст, – короче, охуев от всего этого, я сел за восстановление самовыебанной душонки, решив, что наилучшим способом поправить свое психическое здоровье будет сочинение простых эстетских обычно-литературных рассказиков с красивой и несложной формой и яркими эстетскими, опять же, еле заметными фишечками. Так я рассудил и сел писать цикл рассказов «Мирный труд», за который мой бывший одноклассник Алеша Сапожников обозвал меня формалистом и был прав. В этой комнатухе я написал самое правильное свое произведение «Памяти Андерсена», кусочки из которого, кстати, использованы в окончательном варианте девичьей песенки про «город тепла».
А в самом начале очередного нового января мы с Имярек, трогательнее некуда, ласкали друг друга, лежа в моей постели в этой самой не-моей комнате. Это был не тот раз, когда мне позвонила неожиданно деятельная Эля, и когда все происходило в квартире моих родителей, но предыдущий. Я был так счастлив, что опять хотел сдохнуть, чтобы не переживать той неизбежной минуты, когда станет понятно, что на сегодня наши игры закончены. Я не могу! Я был ужасно счастлив. Все получилось в нулину так, как я мечтал, подолгу не умея уснуть в этой же кровати длинными декабрьскими ночами, не зная, кинула ли меня, в данный момент ползающая по мне, Имярек, или же ещё нет. Потом я так же, как и она, начал ползать по ней, хотя, конечно, я специально употребляю такие гаденькие выражения, чтобы немножко уменьшить чувство боли, которою неизменно вызывают во мне воспоминания о подробностях нашего с И. интимогенеза.
Потом я натягивал на нее ее смешные колготки и, охуевая от собственной безответственности, делал ей предложение, на которое, кстати, получил в тот момент вполне решительное согласие. Я был готов на полном серьезе кинуть всю свою творческую хуйню, ограничиться на время одной лишь сраной литературой, и поехать с ней, преодолев все ублюдочные препятствия, в ее ебаную Хермандаландию, раз уж она никак не хочет оставаться в России. Поехать с ней, и заниматься чем угодно, пусть даже делать самое мной ненавистное: учиться в тамошних ебаных университетах и учить этот блядский немецкий язык, а если не сразу все выгорит, то работать каким угодно говном, но лишь бы только быть рядом с этой дурочкой. Но, блядь, почему-то ни хуя не вышло. Я не помню почему. По-моему как всегда не почему. Потому что жизнь – говно...
Мы лежали в постели, и посторгазменно размышляли, как бы нам увидеться вновь. Я сказал, что у меня есть возможность оказаться летом в Австрии, в ебаном городе Моцарта (Зальцбурге) вместе с маминым концертным хором. Мы стали прикидывать, сколько будет стоить двухместный номер на четыре дня и так далее. Потом мы придумали, что хорошо бы нам ещё съездить куда-нибудь в Крым; кажется, речь шла о Коктебеле. Потом я начал надевать на нее колготки, одновременно делая предложение, безумно развеселив сим фактом Имярек, потому что ее действительно слишком человечески веселило, что если она-таки выйдет за меня замуж, то будет уже третьей женой мужчины, который существенно младше ее, но который в этом случае будет всего лишь вторым ее мужем. Короче, нам опять на некоторое время понесло крышу, но Имярек, считая себя более взрослой, в глубине души уже прощалась с последними иллюзиями на мой счет. Такие дела.
LIV
В начале июня, когда я уже начал понимать во что я влип, пойдя со своими попсовыми опусами к Эле на студию, и вообще решив все делать в одиночку, случилось то, что рано или поздно должно было случиться, и о чем я в свое время не то, чтобы мечтал, но считал, что мне это, блядь, положено мало того, что по праву рождения, так ещё и по праву полученных умений, знаний и навыков, то бишь образования и профессионального опыта.
И вот, блядь, маховик будто бы завертелся. Впрямь, если можно так выразиться, а можно все, вопрос как, как говорит Имярек. (Кто ее этому научил?)
Еще в мае мне позвонил некто Петя Дольский, сколь ни забавно, натурально племянничек известного питерского барда Александра. Они, Петя и Саша Дулов, учились с незапамятных времен в Центральной Музыкальной Школе при Консерватории по классу виолончели. Потом они стали вместе эстраду играть: Дулов стал гитаристом и композитором, а Петя басистом, а композитором почему-то не стал, хотя это весьма нетрудно – композитором быть. Бля буду!
Они оченно преуспели в своих эстрадных трудах, играли с разными певичками и певцами, аккомпанировали Ольге Кормухиной и объездили с ней весь «совок» в возрасте ещё неполных двадцати лет. Короче говоря, молодцы-ребята.
Еще у них была собственная команда, в которой ещё в доисторический период моих шестнадцати лет я пробовал играть на барабанах и писать тексты. С кем не бывает? Однако, потом я женился на Миле и решил быть самостоятельным творцом, блядь. Они же обновили весь состав и в таком виде играли немало достойных дуловских творений на English-е-подобных вокальных «рыбах». Потом у Дулова опять понесло его хлипкую крышу, и команда была распущена на вольные хлеба. В ходе добывания этих хлебов Петя связался как-то с какими-то людьми армянского происхождения, как-то косвенно связанных с известным в околоджазовых кругах господином Манукяном. Им понабодилось за две недели написать десять попсовых текстов, и они по петиной наводке позвонили мне. Я оценил себя в сто долларов за текст, ибо это более, чем мало в подобном бизнесе, которым занимаются кто только ни попадя, а я, блядь, к тому же и образование соответственное почти имел.
С ними ничего не вышло, хотя тексты я и написал, но у них не оказалось, блядь, денег. Пидаразы! Они взяли вместо меня какого-то своего диаспоримого армянского поэта, показали ему мои идеально подходящие под их мелодии тексты и попросили переделать. Он взялся переделывать, и, как рассказывают, переделал все до такой степени, что поэтические строчки (как бы уже его) перестали влезать в мелодические вокальные фразы. Но он был свой чувак и денег, хоть и просил, но по поэтически импотентно.
«Да пошли вы на хуй!» – подумал я. Когда я так подумал, Дулов, ставший к тому времени студийным гитаристом, поехал на Тверскую студию, понаписал всем, кому надо и даже кому не надо, разнообразных гитар, и мало того, нашел мне клиентов для текстописания.
С этими клиентами уже все получилось нормально. Они не оказались люди-гОвна, и все срослось, им все понравилось, ибо все действительно было оченно хорошо со всех точек зрения, не говоря уже о финансовой стороне. Сто долларов – это не деньги для людей страстно стремящихся на попсовый Олимп. Сто флажков им в каждую ручку! Ура! Ура! Ура!
Постепенно я стал ездить по всяким людям, и постепенно хуеть от того, что все они неизменно оказывались как назло умными, славными, хорошими, хотя по большей части весьма прижимистыми. Может во всём был виноват мой семиотический способ постижения мира? Не знаю. Может и так. Но даже сестрички Зайцевы, которым мы с Игорем Кандуром состряпали их главный хит последнего года «Уголек», не считая того, что они просто обыкновенные бабы, бывшие когда-то очевидно красивыми, действительно очень славные по своему сорокасемилетние девочки, у которых как у всех людей душа, проблемы, да разговоры о том, что, мол, мало ли чего нам самим нравится, народ, мол, этого не поймет, поэтому будем делать простой «кабак»: два куплета не более двух строф; три припева, последний из которых с модуляцией на тон или полтона вверх.
