Так было однажды на кухне у С, на которой я сразу полюбил сидеть столь долго, сколь не выгоняют. Это первый признак грядущей дружбы или любви. Я знаю. Я опытен.
С мне сказала, что очень немногим дано сочинять музыку и вообще сочинять. Я сказал ей, что это чепуха, что таких, как я, хУева туча, и это, кстати, наверное, правда, но она снова сказала, что это не так, что нет, что не хУева туча. Хотя я не знаю, не лгала ли она самой себе, от всей, конечно, души, чтобы хоть чуть-чуть приподнять в собственных женских глазах нестерпимо ничтожного Макса Скворцова, с которым она непонятно зачем связалась. Если даже и так, то спасибо. Спасибо Папе, что он в тот момент в небесный сортир отходил по своим божественным нуждам: росу выделять.
Я все утро не мог заставить себя сесть за компьютер. Я охуел. То есть, ненадолго одумался, опять ясно представил себе всех этих своих коллег-литераторов, настоящих, живых, которых я так ненавижу, за их непростительную живость и действительность. Что может быть глупее, чем творчество? Я, например, не знаю. Но, боюсь, что я уже ничем больше не могу заниматься. Я не хочу вбивать гвозди, каковой процесс я так воспеваю все время. Я навбивал их столько, что на всех студентов Литинститута имени Горького хватит. Я вполне могу позволить себе завещать часть вбитых мною гвоздей своим недавним соученикам, я вполне могу позволить перевести большую часть побеленных мной потолков на счет всех этих хрупких тонкошеих вечных мальчишек.
О, my God! Во что превратился раннесредневековый ирладндский богатырь-поэт?! О, Боже! Как ты допустил это? Как допустил ты, что Франсуа Вийон превратился в Вадима Калинина?! (Пусть я и горячо люблю последнего.) Как могло случиться, что какой-нибудь там ирладнский Ферхертне превратился в Данилу Давыдова?! (Хоть и Данилу я тоже люблю.) Как же это так вышло, что какой-нибудь там, э..., как его там звали в «Старшей Здде», который уже будучи мертвым приходил на свидания к своей Возлюбленной, чтоб не опечалить ее своим отсутствием в условленном месте в назначенный час... как же так вышло, что он превратился в такое ничтожество, как ваш покорный слуга?!
Я знаю, кто в этом во всём виноват! О, я знаю! Это все эти суки-буржуи! Все эти низменные ничтожества, которым даже до теперешних «рогаточников» далеко, не то чтоб до «птичек». Это всё эти суки! Трусливые, слабые, ничтожные и хитрые в своей подлости, как шакалы, блядь! Я ненавижу бизнес и бизнесменов! Это суки! Это ублюдки! Они хотят, чтоб сам Христос в предпринимателя превратился. Я ненавижу вас, сволочей-капиталистов! Вы – никто! А я – всё! Вы, блядь, можете на свои деньги даже лучшим моим не-друзьям заказать убийство мое, но вы все равно – ублюдки! Я ненавижу вас!
Будь проклята Буржуазная Революция вовеки веков!!! Будь проклята эта засраная Голландия! Только в этом ебучем рыбпромхозе под названием «Нидерланды» могла случиться первая капиталистическая революция. Там и не было поэтов сроду! Там, блядь, все рыбаки. Им насрать на все. Лишь бы только дети и жены их сыты были. Жены в особенности, а то тощие бабы деревенских мужиков не прельщают. Им, блядь, бочку пивную в постель, если это можно постелью назвать, подавай! Будь они прокляты, простолюдины, на веки вечные! Будьте вы прокляты, ебучие голландские суки, заставившие ещё в те времена своей ублюдочной революции настоящих художников вашу, блядь, невежественную мудню живописать. И они, бедные художники эти, даже самый бездарный из которых был умнее, лучше, прекрасней самого вашего умного бизнесмена, вынуждены были отображать в искусстве ваш примитивный невежественный скудный мирок, все представления ваши о коем с легкостью умещались на обеденном, хоть и немалых размеров, столе.
Я ненавижу вас, простолюдины, ибо только простолюдины становились бизнесменами в тот период, и только потом люди, рожденные для Великого, попадая в этот засраный вашим бизнесовым пахучим дерьмом мир, вынуждены стали принимать ваши правила, подчиняться законам, придуманным ничтожествами. Я ненавижу вас!
Будь проклят натюрморт! Ибо это был первый жанр продажного искусства. Лишь еле заметные завитки мастерски срезанной лимонной шкурки, свисающие с этих ломящихся под жирной капиталистической снедью огромных дубовых столов, ещё напоминали некоторое время узкому кругу посвященных в ставшее опасным знание о былом и когда-то Великом Искусстве.
Да, конечно, мастера различных искусств всегда получали деньги за свой талант, но это было нормально и правильно, ибо простолюдины ОБЯЗАНЫ содержать поэтов, музыкантов, художников хотя бы лишь для того, чтобы не превратиться из людей обратно в животных, ибо только мы, люди искусства, способны напоминать этим обнаглевшим людишкам, кто они есть. И только мы, интеллигенция, по-моему способны ещё верить, что и у этих уродов тоже есть ещё хоть какое-то подобие души, в то время, как сами они ебали в рот свои души, не понимая, что лишь несколько шагов отделяют их от окончательного превращения в свиней. Тут, кстати, спасибо охаянной мною ранее семиотике! Ведь только она помогает видеть в этих людях своих сестер и братьев, несмотря на то, что на первый взгляд трудно найти даже хоть что-нибудь общее.
Долой буржуев! Они виноваты ещё и в том, что Искусство раскололось на элитарное и на попс. Так не было ранее. Никогда так не было ранее. Были народные песни, были народные площадные фарсы и прочее, но то ещё не был попс. Это просто было милое, доброе, бесшабашное и доступное всем искусство. И только, когда эти выблядки-капиталисты заняли власть, художники были вынуждены начать торговать душой. Это и было начало попсы! Потому я и назвал натюрморт первым попсовым жанром! Да, именно «натюрморт» в духе «малых голлландцев» с этими жизнеутверждающими столами и скромным, как бы извиняющимся, лэйблом элитарности в лице свисающей лимонной кожуры... Ненавижу!
Эти ничтожества не нуждались в мире, мыслимом как часть вселенной. Им, буржуинам, не упал на хуй Коперник, Галилей, Джордано Бруно, Птолемей и весь античный и средневековый космос. Они ебали в рот всю эту Вселенную. Они хотели, и им это конечно же удалось, превратить весь мир в огромный дубовый стол со жлобской и жирной, пробивающей на животную похоть хавкой! Они нашли себе Абсолют и навязали его всем. Они, как в черную дыру, всосали вместе с этой ебанной жирной хавкой все галактики, все звезды, всю множественность обитаемых миров в свои ненасытные желудки, и утопили всю предшествующую историю в плещущемся у них внутри и ещё непереваренном вине и конечно пиве! Потом, нажравшись и напившись, эти жирные свиньи захотели иных удовольствий. Они повалили на свой дубовый стол бедную мою девочку-Вселенную и понятно что с ней, с принцессой, проделали. А после... после моей девочке, безучастной уже ко всему, выдали какие-то грязные тряпки взамен уничтоженной на ней королевской одежды, и она стала покорно прислуживать этим гнидам, с каждым днем все окончательней забывая о своей многообещающей юности, которой суждено было перерасти в столь несоответствующую задаткам буржуазную зрелость.
XLVI
Мне, мастеру бинарных оппозиций, довольно сложно четко классифицировать свое внутренне состояние, в каковом пребывал я весною девяносто шестого года. То ли мне как всегда было хорошо, то ли так же, как и всегда, было плохо.
Мы в составе прежнего Другого Оркестра за единственным исключением Иры Добридень репетировали музыку в столь несвойственном нам ранее жанре популярных шлягеров с женским вокалом. Не мне судить, были ли эти шлягеры собственно шлягерами, но в сравнении с нашей «Гаммой ля минор» или с «Вацлавом» – они были ими несомненно.
Добридень же отсутствовала потому, что во-первых, виолончель ея в этих новых музычках явно не уперлась на хуй. На хуй, казалось бы, уперлись ее более женские, нежели чем вокальные данные, но мы решили сначала подготовить «фанеру», а потом уже начать вгружать нашего Зубрика. До «потом» дело едва не дошло, но когда почти дошло, выяснилось, что решение о передачи вокальных полномочий Ире было слишком уж радикальным и, вследствие этого, несоответствующим эстетике новой для нас, но всем известной попсовой вокально-инструментальной музыки.
