Однако, как вы уже, видимо, догадались, ряд как всегда именно смешных и никаких других по своей характеристике обстоятельств помешал исполнению этого спасительного для всех плана. Ради изложения всех этих обстоятельств я и затеял весь этот, блядь, роман, и в очередной раз надеюсь, что начну излагать их «самую суть» уже завтра и уже в следующей главе. А сейчас я буду ночной канал «Плэйбоя» смотреть, а потом спатеньки и «баюшки-баю-баЮ», если вы, конечно, помните Мусоргского, и, конечно, на эту зашифрованную баюбаюшную хуйню мне, непокорной золушке, так же надеяться не приходится. Гудбайте, как говорил мой однокурсник по Пединституту, ныне ди-джэй «Радио 101», Димочка Широкий, ибо кто его знает, так тот понимает, что он и впрямь мальчишка неузенький. (А ты, Калинин, прав, что мне сказать нечего. Только тебе тоже, о чем ты хорошо знаешь, ибо более чем не дурень мытищинский.)
XXXVII
Ебать твою уж никак не направо! С очередным добрым утром вас!, каждое из которых, впрочем, с неизменным успехом выворачивает мне все бесхитростное моё (как можете не сомневаться, и ваше тоже), извините, нутро.
Всем персонажам, блядь на хуй, слушать мою команду: всем тем, кто людишки из вас, отступить на второй план! На сцену приглашаются, блядь, отвлеченные образы!
Я делал-делал ремонт, я хуел-хуел от разлуки с любимой, я мучился-мучился сомнениями, а не ничтожество ль я; я засыпал-засыпал ежевечерне, заебанный неинтеллигентной работой, и мне ничего при этом не снилось, потому что не успевало, ибо уже в девять, а то и в половину девятого я вынужден был выходить из дома и устремлять свое изможденное данным от бога благообразьем ебло на «Речной вокзал» для дальнейшего несения трудовой вахты. И однажды я не сдержался, и из меня полезли с давнонеиспытываемой к тому моменту творческой силой... девичьи песни.
Я сам себе был смешон. Приходил в районе полуночи, а то и часа ночи, с работы, ел молча приготовленный заботливой мамкой ужин молчаливо и не поднимая головы по причине отсутствия сил, но потом вдруг, входя к себе в комнату и так же беспомощно опускаясь на диван, дотягивался, блядь, до гитары и песни выплескивались из меня, как сперма в кульминационные моменты любовных хуе- и пиздостраданий. Где-то в районе трех-четырех часов тело моё беспамятно вползало под одеяло, укладывало грязную голову на подушку и проваливалось в забытье. Такая вот хуйня. Такая жизнь.
Почему, спросите, быть может, если, конечно, хватило сил и терпенья до сих пор эту мою хуйню дочитать, гитара, почему именно девичьи, и почему именно песни? Да по ряду причин, можете не сомневаться!
Почему песни? Потому что, как уже докладывал вам, которым и без меня, надеюсь, это понятно, что заебали ищущие Жизненный Смысл беспомощные, ни на что, кроме своей никому не нужной хуйни, не годные поебасики! Когда девочки евангардом и поиском смысла заняты – это не то, чтоб можно простить, а даже очень миленькая с сексуальной, в первую очередь, точки зрения черта девочкиного характера. Вообще, это оченно миленько, когда девочка мало того, что красивая, так ещё и умненькая, печальненькая и все, значит, к солнышку стремится на своих девичьих крылышках. Что греха таить, я очень падок до евангардных, устремленных к солнышку, девочек, трогательно пытающихся своими слабенькими ручками созидать некие творческие мирки, абсолютно при этом, в отличие от мужчинок, не чувствуя и не сознавая витающей над ними опасности и того обстоятельства, что даже у девочек не может быть в этом плане никаких перспектив. При этом более всего я ненавижу тех девочек, которые, хоть и принадлежат к творческой евангардной среде, но почему-то извлекают из всего этого массива только ту мысль, что все дозволено, а, надо сказать, что как только большинство из них с этой догмочкой познакомится, так почему-то всех их начинает со страшной силой клинить на почве собственной пизды и собственного либидо. Таких «творческих» девочек я всем сердцем ненавижу, потому что они фальшивые евангардистки, но зато настоящие бляди. Я понимаю, что можно сказать, что мужики вообще всегда блядуны и сволочи, но я таких мужиков тоже не люблю, хотя все мои не-друзья к ним принадлежат. И всех их моих не-друзей абсолютно любые девочки хотят всей своей трогательной душой больше, чем меня, за что и ненавижу я все человечество, но это уже другой разговор. Не люблю я блядства и ничего не могу с собой сделать, хоть и надо бы для здешнего земного, блядь, процветания покорной слуги.
Короче говоря, когда мужчинка, блядь, поэтом себя считает, или там музыкантишкой, то надо всегда помнить, что коль уж он не барышня, которым все можно, – если он ни одного гвоздя в своей богемной жизни не забил, так его надо ссаными тряпками из искусства гнать! А то, блядь, самовыражение у него! Что такому пиздюку выражать, спрашивается?! А то, блядь, развелось ницшеанцев, шопенгауэрцев, прочих романтичных уебищ мужицкого пола!
Ты, блядь, если мужик, так научись сначала хотя бы лампочки вворачивать, а потом уж о всяких там «дихотомиях» рассуждай! Дихотомии, знаешь, это все хорошо, но это следующая ступень человеческого развития, а сначала не худо бы лампочки вворачивать научиться, чтоб бабе твоей не приходилось соседа звать, кран, например, на кухне у вас починить!
Таким образом, как видите, очень зол я был на элитарное изхуйство за то, что некоторым все в этой жизни на шАру и по праву рождения дается, а некоторым приходится въебывать, как сидоровой кОзе, и так и не суждено счастья себе истинного выебать (выбить). Поэтому-то я так и полюбил простые песенки для народа, в которых есть настоящая боль, настоящая тоска по земле обетованной, настоящая скорбь работающего и заебанного этой работой не-хозяина этого мира. Поэтому именно песенки я полюбил в противовес любимым раннее струнным квартетам, квинтетам, жанрам концертов для какой-то там поебени с оркестром, симфониям и культурологическим эссе. Душа моя, блядь, созрела для святой простоты, как я наглость имел о себе тогда думать.
Почему гитара? Да потому, что если не гитара, неизменно и изначально салонный музыкальный инструмент, как охарактеризовал ее однажды Илья Гавронский, то сразу в голову влезет околосимфонисткая поебень. Одно заиграет краской люминесцентной, другое, третье – и пиздец попсовому котенку!
И начал я сочинять просто мелодии в усталой своей голове и опустошенном сердце, а не взаимодействие всяческих семиотических фишек, как было в Другом Оркестре. А приходя домой, просто подбирал на гитаре уже слышимый ритм и гармошки, хотя иногда, конечно, вместо простого ля подмывало меня взять замену в лице до-мэйджевого септа и так далее. Короче, крышу ещё продолжало нести, а как потом выснилось, только начинало. Но, повторяю, тогда я осознанно взял курс на защиту уже наруленных человечеством задолго до меня нравственных идеалов, вопреки ещё недавнему обостренному желанию выдумать что-нибудь новенькое.
Почему именно девичьи песенки, а не какие иные? А вот почему.
Всю свою мудацкую, никак нескончаемую жизнЮ я хуею от того, что люди делятся на два пола. У меня от этого всю мою жизнь, и даже с четырёх-пятилетнего возраста, едет крышак. Женщина – это такая штучка, что тут ничего и не скажешь, чтоб не испортить литой словоформой живую и все «ускользающую», блядь, Красоту. Это не поддается никаким мужским «интеллектуальным» описаниям. Женщина – это такой удивительный зверь, какового я разве что с Серебряным Копытцем бажовским могу сравнить, да и то только на данный момент, потому что Красота опять ускользает, и уже не Серебряное Копытце она, не Северный Олень, а Орел, Телец и Лев, а ещё через секунду уже плюшевая собачка, а через две – какая-нибудь Багира грациозная, как Северное Сияние, которого я ещё никогда не видал.
Идея Женщины вовне и, конечно, внутри покорной слуги всегда была чуть ли не самой определяющей для меня. Мне нравилось в этих свободолюбивых животных буквально все, даже когда они кидали меня после стольких говоримых ими мне слов любви, обрекая меня на очередную духовную смерть. И когда они смеялись; когда они тихо плакали; когда они, как правило, безо всякого стеснения, громко выражали свои нечленораздельные эмоции при половом акте; когда они пытались шутить остроумно или, напротив, коряво; когда они вдруг начинали испытывать очередной всплеск любви к какому-нибудь, на мой взгляд, дурацкому, мужичку – всегда-всегда я восхищался ими, одновременно всеми силами пытаясь убедить себя, что это не так; правильно понимая, что это все когда-нибудь погубит меня. Недаром ведь ещё в девяносто втором году, когда я, девятнадцатилетний мудак, уже успел пережить уход первой жены, с которой уже успел прожить почти два года, написал в какой-то своей бездарной рассказке, что, мол, видимо, я умру в лужице ежемесячной женской крови.
