В иное время я был добрый и хороший, а вы меня совсем не оценили, и я теперь, как Лермонтов, говно... (Это я так. Спизднул, не подумав. Впрочем, я вру. Очень я хорошо все продумал. И даже имел наглость счесть сие говно такой литературной удачей, что тщательно его обработав по дороге к Дулову, вернувшись от него домой, занес в компьютер.)
Но возвращался я от него весьма забавным образом, смешным, блядь, самому себе, отчего боль ощущалась ничуть не меньшая. Будь я неладен!
Я зашёлк себе во двор, уселся на качели с сигаретой, одной из последних, перед тем, как мне не на что купить новую пачку и чуть не плакал, ебаный мудак. Ведь и правда в людях есть, и сам во всём виноват, но невыразимо больно. Почему я не могу умереть в те многочисленные мгновения, когда с каждым разом все ясней понимаю, что это без сомнения лучший выход?
Я сидел и думал об С. О том, как же мне хочется ей позвонить и услышать ее по-настоящему живой голосок. Господи, как же мне этого хочется! А она живет себе и не знает этого ничего, а знала бы, так наверняка подумала бы, еб мою мать, да на хуя же мне, С, все это нужно?! Она живет и не знает, что я наверно в жизни так не хотел никому и никогда позвонить, как в этот вечер ей. Она живет и к своему счастью не знает, что я опять попался, как школьник, и что ни сегодня, так завтра меня обязательно опять ударят все те же самые грабли, на которые я наступаю всю свою ебаную жизнь. Эти грабли не сегодня, так завтра ударят меня с такой силой, что может быть даже наконец-то убьют. С! С! С! С! С! С! Если бы ты знала, как же я хочу тебе позвонить! Как я хочу услышать твой голос! Но мне совершенно нечего тебе сказать. Я действительно не знаю, когда, и вообще я не знаю закончится ли когда-нибудь эта моя бесконечная эпопея с попсовыми девичьими песнями. Мне нечего тебе сказать. Но почему у меня нет никакого другого формального повода?! Господи, но почему? Почему вся моя жизнь – эта сплошная сизифова кара! И ни хуя я не верю в то, что проповедывал Сереже и Вове. В то, что надо, мол, что-то преодолеть и все будет заебись. Никогда, видимо, не будет заебись, потому что я от рождения несу наказание и всю жизнь очевидно я буду думать, что вот-вот и будет у меня счастье. Не будет его у меня никогда. Потому что не дано, как любит пиздеть Имярек. Потому что в этом и заключается наказание.
Как же я опять так попался? Как же я хочу позвонить С! Как же больно ударят меня эти грабли. Ну и пусть! Да здравствует моя окончательная смерть от удара грабель в пипиську!!!
Нет. Нет формального повода. А позвонить без повода я не могу. Потому что это будет значить, что я прямым текстом зову С в постель. Я не могу себе этого позволить. Я боюсь, я устал, мне больно, я полное ничтожество и не имею права никого звать в постель, потому что у меня хронически нет денег, и я неспособен составить счастье никакой женщины и единственный вид пизды, который принадлежит мне по праву – это все те же грабли.
И потом я ненавижу такие схемы. Я очень основательно ебал их, эти схемы, в их схематичный роток. Нельзя было писать песни, так долго искать вокалистку и остановиться на той, к которой с угрожающей быстротой просыпается чувство любви. И этого мало – просто написать песен с подобной целью. Весь феерический ужас, пожалуй, заключается в том, что песни эти написаны ради того, чтобы доказать предыдущей любви какую-то свою очень важную вневременную хуйню. То есть, – сочинить песни для одной, а на самом деле подсознательно сочинить их лишь для того, чтобы сменить женщину!
По всему по этому я не имею права звонить С без повода. Я не хочу ее хотеть. Я не хочу ее любить. Я вообще никого не хочу любить. Но я очень хочу ей позвонить. Я очень хочу ее увидеть. Я очень хочу, чтобы она была в моей жизни всегда. Пусть не в качестве возлюбленной, но чтобы была всегда.
Я ничего не понимаю в себе. Я себе скучен и грустен, и руку бы себе не подал. С, я так рад, что совсем не знаю тебя. Ты такая живая. Я никогда не видел таких. Ты удивительная. (Будь проклята физиология! Это ведь надо же так распеться! И ведь я искреннен. Чтоб меня поскорей граблями убило!)
Надеюсь, что как я никому не нужен сейчас, так все и останется, потому что в противном случае я должен бы по идее отказаться от С, если что-то начнет наруливаться, потому что это полный пиздец всему моему прежнему мировоззрению, но я так чудовищно устал быть несчастным, что если что-то действительно начнет наруливаться, а я надеюсь, что этого не произойдет (Все ты врешь, Скворцов! Надеешься ты на совершенно обратное, и это просто очередное твое слишком человеческое и слишком мужское. Впрочем, и слишком женское в одном лице!), то я могу просто не найти в себе сил отказаться от того, что я в глубине своей слишком человеческой душонки считаю более чем заслуженным.
Эта уверенность в том, что я что-то такое охуительно многое заслужил, непоколебима во мне. Поколебать эту ебаную веру не в силах даже Сережа, который почти еженедельно (а ранее почти ежедневно) объясняет мне, какой я мудак. Он это делает вне всякого сомнения из дружеских чувств. Я знаю, что это так и конечно очень его люблю. И, конечно, мне стыдно за то, что я позволяю себе говорить, что у меня нет друзей. Но поймите меня правильно. Я никак не могу позволить себе считать себя мудаком!
Ебаный совнарком! Но почему же все всегда происходит так и исключительно то, что уже тысячу раз описано в книгах?! Почему новые книги пишутся исключительно о том, что, блядь, почему все всегда происходит так, как в книгах наших отцов и бабушек?! Почему?!
Почему я все-таки неумолимо влюбляюсь в С?! Почему я так никому не нужен на хуй? Почему я С до пизды? А если я ей вдруг не до пизды? Если она тоже чувствует ко мне что-то похожее на то, что чувствую к ней я? Если это так, то почему же все происходит всегда именно так, как наиболее логичней, естественней и неудивительней при всей своей кажущейся уникальности?!
Но все-таки скорее всего я как мужчина совершенно не интересую ее, ибо чудес не бывает. У меня узковаты плечи для того, чтоб меня по-настоящему можно было любить. Чудес не бывает. Но если нам все-таки что-то-таки предстоит, то в этом тоже нет ничего удивительного, потому что все, что происходит на земле, происходит вопреки чему-либо с такой же частотой, как и не вопреки.
Я, блядь, так попался, как не пожелаю и Зевсу. Я так попался, что не пойму когда. Сегодня, пия у Дулова чай, я, кажется, напал на след, сказав, что теперь уже всё, поздно, потому что думать надо было в бытность мою сперматозоидом, когда я так настойчиво стремился обойти всех тогдашних своих сотоварищей и раз и навсегда соединиться с мамкиной яйцеклеткой. Ах, отчего я был таким глупым сперматозоидом?
С другой стороны, сперматозоид-Сережа тоже был не сильно умней меня, когда пошел на эту роковую для него авантюру. Вообще, ходят вполне научные слухи, что нынешние сперматозоиды умнее. Не лезут, очертя голову, неведомо куда. Слава тебе, Господи! И земной поклон тебе, Господи, за торжество эволюции! Наше вам, Господи, с кисточкой! Наше вам с крайнею плотью! Ура!!! И даже наше вам «гип-гип»!
С, ты мне нужна, хоть я и не имею на тебя права. Впрочем, я ни на чем не настаиваю, хотя и понимаю, что именно этого во мне и не любят женщины.
Хорошо, что я, блядь, писатель. Всегда можно сослаться на лирического героя.
Я вот о чем подумал. Что если бы, скажем, некоторые из этих строк читать со знанием того, что написавший их горемыка вскорости после этого благополучно почил, то любой здравомыслящий человек, в том числе и ваша непокорная золушка, сказал бы, что хули, мол, да, да вряд ли он бы смог после этого жить. Но я, ебаный совнарком, отлично знаю, что долго ещё буду жить и, более того, буду счастлив. В этом-то и трагедия. В том, что всё умирает вокруг: вечная любовь, настоящая дружба, привязанности, прочая милая поебень, – а мы все живем себе и живем, из всего делая далеко идущие выводы. И весь это процесс непрекращающихся похорон мы имеем цинизм называть жизнью!
