Но сейчас я стою перед фактом, который ужасающе однозначен и не требует никаких интерпретаций. Факт этот заключается в том, что мертвый кынуит мог спастись, но предпочел сгореть заживо, спасая меня.

И вот теперь мне нужно улетать. Я должен улететь. Я не имею права не улететь.

Но вместо этого я стою над телом маленького кынуита, которого по очередной своей ошибке назвал «хозяином», что, по уточненным данным, значит владелец, господин, повелитель, обладатель, собственник — а ведь это существо было едва ли не последним в ряду себе подобных; он был нищ и достатком, и умом — и все-таки, и все-таки… Не колеблясь ни секунды, он поделился со мной единственным, чем владел в полной мере — собственной жизнью.

И я не знал, какие слова найти для того, чтобы убедить мой высоким Совет в истине, которая вошла в меня, как огонь в этот убогий дом: да, кынуиты невежественны, агрессивны, нелогичны, они размножаются бездумно, подобно низшим животным, они поклоняются своим жрецам, но не верят в пришельцев из других звездных систем… И все-таки они равны нам.

Выходит, я был прав, когда оказался один против всех; но что же мне теперь делать, чтобы убедить их?..»

Из рапорта сержанта Худякова Ф.Я.: «Неотлучно находясь в парадной номер при дома шестнадцать по Сорокалетия Комсомола до прибытия спецтранспорта путем проверки было установлено что двери квартир номер три и пять кроме потерпевшей на пожаре наглухо заколочены, а также окна первого и второго этажа включая чердак. Окно третьего этажа открыто путем вентиляции, но проникновение туда и обратно в окно исключается вследствие присутствия меня и отсутствия следов.

Прибывший в 23 часа 11 минут спецтранспорт наличия трупа пострадавшего не обнаружил.

Собака работать отказалась»

Совет Звездного Каталога, собравшийся в полном составе, ждал терпеливо и снисходительно: как-никак новички (явление, уже само по себе редкостное) не так уж часто возвращались из своей первой экспедиции. А этот, к тому же, был еще и строптивцем. Это ему простили, предоставив все мыслимые возможности убедиться в собственной неправоте. Конечно, в этом полете он должен был наделать уйму ошибок, но и они были благосклонно прощены авансом. Здесь ценились не ум и инициатива, а принадлежность к династии членов Совета.

И вот створки дверей раздвинулись, и непокорный неофит вступил в зал.

На помосте, где возлежала элита Разумных Миров, разом воцарилась стылая, неприязненная тишина. Мало того что в нарушение всех традиции новичок был без мантии, он даже не потрудился снять грязный скафандр. Тишина сменилась ропотом, ропот перешел в возмущенный гул. Потому что нарушитель этикета двинулся к помосту, держа на вытянутых руках что-то омерзительное, обугленное.

Члены Совета, которым все-таки не чужд был профессиональный интерес, невольно подались вперед. За это время большинство присутствующих просмотрели атлас живых форм Кынуэ, и сейчас им не трудно было понять, что обезображенная огнем маска скафандра копировала какую-то кынуитскую женщину, сочетающую в себе смиренное достоинство и безутешную скорбь. Тело, которое она несла, на первый взгляд было непомерно тяжелым для слабых пергаментных рук, но члены Совета знали, что немощность эта иллюзорна, а несомое тело, как и все экспедиционные экспонаты, дегидротировано в глубоком вакууме и, следовательно, вшестеро уменьшило свой вес. Это было очевидно; приводило в недоумение другое: зачем это все?

— Зачем это? — невольно произнес вслух председатель Совета.

Новичок вдруг запнулся на полушаге — из глубин его памяти всплыла странная фраза на языке кынуитов, хотя он и не мог припомнить, чья же это была речь — или мысль. Впрочем, то и другое были для него совершенно равнозначны. Он медлил, и воспоминание мягко, но властно опутывало его липшими, паутинными тенетами: «Не судите, да не судимы будете…»

Но если не он, то кто? Вот эти самые?..

Он тряхнул с себя оцепенение древней мудрости и сделал еще несколько шагов по направлению к серому с серебром помосту, на котором насторожено застыли члены Совета — все в черно-белых клетчатых мантиях. Манипуляторы скафандра — продолжение его рук — разогнулись и опустили на пол обугленное тело. Как ни странно, ему и в голову не пришло, что он со стороны должен быть до странности похож на изображение скорбной женщины там, в маленьком храме на Кынуэ. Не вспомнил он и об Архани. И о ее странном предостережении — тоже. Он даже совершенно забыл ту несколько высокопарную, торжественную речь, с которой собирался выступить здесь в защиту маленькой несчастной планеты…

Его охватило непомерное удивление — он не мог понять, что же творится с ним самим. Откуда взялось это спокойствие, и главное — это абсолютнoe бесстрашие? Казалось, незримое крыло вековечной тайны коснулось его и, пока еще не открывшись, просто вернуло ему частицу какой-то утраченной силы… И еще — заболели глаза.

— Я остаюсь при своем мнении, — лаконично доложил он — Прошу проверить мой отчет и принять как доказательство вот это. На своей родине он был последним, едва ли не изгоем; и тем не менее он, не колеблясь отдал жизнь за то, чтобы спасти меня, незнакомого ему первого встречного. Кынуиты равны нам…

Он внезапно запнулся. Нет. Они не были равны его соплеменникам. Никто из них не сделал бы то, что сделал он.

И еще одно слово всплыло в его памяти, слово, не имевшее аналогов в его родном языке, о смысле которого он только смутно догадывался: «причащечие». Выходит, он причастился древней силе кынуитов. И эта сила всегда будет с ним. И с его потомками. Потому что каждому человечеству, как бы разумно и рационально оно ни было, иногда необходимо сделать маленький шаг назад.

Обретенная мудрость подсказала ему, что это открытие ему следует держать при себе.

— У меня единственная просьба, — так же сдержанно проговорил он Я прошу похоронить этого кынуита, как одного из нас.

Он повернулся и пошел прочь, ощущая за своей спиной ледяную стену нарастающего отчуждения. Члены Совета за долгие годы научились экранировать собственные пси-волны, и тем не менее он подумал, что скафандр, делавший его неуязвимым, пожалуй, сейчас не лишний. Двери, как непроницаемые створки сейфа, с лязгом затворялись за ним — одна, другая, последняя. Ступени, бегущие прямо к гигантскому водохранилищу, и первые осенние листья, с едва уловимым шелестом скользящие по полированному камню. Светло-серые листья на темно-сером граните. Нет…

Глаза снова защипало, так что навернулись слезы, и он невольно нащупал крошечный пультик, спрятанный под поясом. Нажал клавишу, и ненужный более шлем скафандра, тупо тукая, покатился вниз по ступеням. Все поплыло у него перед глазами, подергиваясь стремительно скользящими размывами, и сквозь эту пульсирующую, вихрящуюся пелену начало пробиваться нечто, ни разу в жизни им не виданное… То, что ранее было белым, черным и серым, распадалось, расслаивалось, приобретая непостижимое качество, которое было сродни разве что звучанию — пронзительному, глуховатому, ласкающему… Предвечернее небо вдруг слилось с умиротворенной поверхностью теплой воды в каком-то необъяснимом тождестве, равно как и осенние листья оказались созвучными кромке закатного облака, подсвеченного низким солнцем. Он, нащупывая каждую ступеньку, осторожно спустился вниз и окунул ладонь в воду — нет, растекшиеся капли были совершенно прозрачны, как и раньше, но почему-то напомнили глаза маленького кынуита — теплой доверчивостью, что ли? Или незамутненной ясностью? И уже зарываясь еще глубже, память вывела его к странным словам Арханн: «пурпурный… васильковый цвет… красота…» Все это означало что-то, утраченное за ненадобностью в новом рациональном мире подобно атавистическим традициям или рудиментарным органам. Он шевельнул губами, невольно повторяя эти слова вслух и дивясь их непривычному звучанию, а они все вспоминались, рождаясь заново, и только одно слово — «преосуществление» — он произносить не стал, ибо инстинктивно пришел к древней мудрости: если судьба подарила тебе чудо, береги его так, как если бы оно было тайной даже для тебя самого…