– Я должна попасть туда, сударь, – спокойно сказала принцесса Женевьев. – Вы поможете, потому что больше мне просить некого. И довольно пока об этом, обсудим остальное, когда окажемся за городскими стенами.

– Мне так жаль, что вам приходится жить тут… в этой дыре… И я не знаю, как скоро…

– О, это как раз не беда. Мне не привыкать, – сказала принцесса.

Затем вновь подняла газету и продолжила чтение криминальной хроники.

За этим идиллическим времяпрепровождением застал их Вуди. И по одному взгляду на его сбившийся набок, взъерошенный хохолок Женевьев поняла, что дни её заточения в подвальчике на Петушиной улице подошли к концу.

– Облава! – выпалил Вуди с порога, да так пронзительно, что дядюшка Гиббс мгновенно проснулся и порывисто сел в кровати. – От Речных ворот и вдоль набережной всё прочёсывают, будут здесь через четверть часа, а то и раньше!

– Вот твою же мать! – взревел дядюшка Гиббс. – Так, ребятишки, а ну… куда ж вас… сейчас придумаем чего-нить…

– Надо уходить, – сказал Джонатан, поднимаясь с постели. Он ещё почти не вставал, и слегка шатнулся, поднимаясь. Женевьев инстинктивно дёрнула рукой, чтоб придержать его, но воспитание взяло верх над инстинктом, так что Джонатану пришлось довольствоваться для опоры спинкой кровати.

– Мы должны найти Клайва. Сколько времени сейчас? Девять? Он или в гарнизоне, или в «Рыжем еже»…

– Он в «Гра-Оперетте», – охотно сообщил Вуди, подпрыгивая на правой ноге – грядущая облава приводила его в полный восторг. Ещё бы, ловили-то не его. – Иветт говорила утром, что он за ней зайдёт после спектакля. Так что они сейчас там! Только это, сударь, вам же доктор сказал ещё дня три никуда не ходить.

Джонатан даже не посмотрел на него. Он озирался, и Женевьев не сразу поняла, что именно он ищет. А когда поняла, встала и, подойдя к сундуку, откинула крышку. Дядюшка Гиббс крякнул, дивясь такой бесцеремонности. А Женевьев даже в голову не пришло, что она совершает нечто предосудительное, – она слишком привыкла быть хозяйкой и никогда в жизни ещё не бывала гостьей.

– Ваш мундир. И шпага. И пистолеты. – Она выложила всё это на стол и, сев на стул, отвернулась к стене, спокойно дожидаясь, пока Джонатан торопливо оденется. Долго ждать не пришлось – хоть ему и мешала рана, но он был военным, в конце концов.

– Держите. – Он протянул ей один из пистолетов. Клайв принёс пару, на всякий случай, зная, что рано или поздно они понадобятся. – Стрелять умеете? Ах, простите, да. Умеете, – добавил он, видимо, вспомнив, как она целилась в убийцу в спальне своего отца.

– Может, лучше бы Вуди сбегал? – тревожно глядя на них, спросил Гиббс.

– Не успеет. У нас не больше четверти часа. Должно быть, кто-то донёс. Может быть, лекарь. Хотя лекарь бы сразу указал дом, не стали бы прочёсывать целый район. – Джонатан прицепил к поясу шпагу и сунул пистолет за ремень. Потом посмотрел в растерянное лицо старого рабочего. – Благодарю вас, господин Гиббс, за помощь и кров. Мне жаль, что не могу отплатить вам ничем другим. – Он говорил чистую правду, ибо пятнадцать риалов, добытые им накануне ранения, целиком ушли на уплату доктору и заживляющую мазь для его раны. – Благодарю от всего сердца, и от лица моей… от лица госпожи Клементины.

– А у ней самой язык отсох бы, если б «спасибо» сказала, угу, – проворчал Вуди, но Женевьев не удостоила его взглядом. Она лишь слегка наклонила голову, подарив Гиббсу нечто среднее между кивком и поклоном, и первой шагнула к двери.

– Я запомню этих людей, – сказала она Джонатану, когда они оказались на улице, впервые за долгие две недели.

Они пересекли улицу, двигаясь в направлении, противоположном Речным воротам, и стараясь шагать не слишком поспешно. От пятнадцати риалов осталась кое-какая мелочь, и за первым же поворотом Джонатан поймал кэб. Покатились с ветерком и в полном молчании за четверть часа доехали до площади Воссоединения, где между жавшимихся друг к другу, почти соприкасающимихся крышами кирпичными домами величественно возвышалась «Гра-Оперетта» – самый модный, хотя и не самый благонравный и уважаемый театр в Саллании.

Принцесса Женевьев бывала в опере дюжину раз в сезон – это было частью её воспитания. Джонатан не бывал в опере ни разу, потому что там, где он вырос, не было театра, а за четыре месяца службы у него так и не выдалось свободного дня. Увы, ни у кого из них не было в этот вечер возможности приобщиться к столичному искусству. Спектакль как раз закончился, и у парадного входа толпилось множество людей, среди которых были дамы в атласных капорах и лисьих шубках поверх декольте, важные господа в цилиндрах, фраках и с длинными черепаховыми тростями, плечистые работяги в брезентовых куртках и кепках, лихо сдвинутых на затылок. Дамы и господа были зрителями из лож, работяги – зрителями из партера. Стучали подковы коней и спицы кэбов, с хлопками откидывались подножки карет, все возбуждённо переговаривались, вскрикивали и смеялись – премьера, видать, удалась на славу. Принцесса Женевьев и её лейб-гвардеец тихо обошли эту гомонящую толпу и оказались у служебного входа, надеясь потихоньку проникнуть внутрь.

Увы, и там их встретила толпа, на сей раз состоящая из галдящих молодых людей, одетых лучше, чем рабочие из партера, но куда более потасканных и развязных, нежели дамы и господа из лож. То были клакеры – завсегдатаи балконов и бельэтажа, профессиональные зрители, высококвалифицированные рукоплескатели и опытные освистатели. Не далее как сегодня вечером Женевьев видела в газете объявление от конторы, где работали эти молодчики. Контора предоставляла свои услуги начинающим актёрам и малоизвестным труппам, по вполне приемлемому тарифу: аплодисменты – восемь пенсов, овация – десять пенсов, бурная овация стоя с криками «браво!» – двадцать пять пенсов, освистание конкурента с закидыванием сцены тухлыми яйцами – один риал пятьдесят пенсов.

Эта почтенная публика и встала преградой на пути Джонатана и принцессы.

– Глядите-ка, какая красотка! – воскликнул один из молодых людей, а другой возразил:

– И совсем не красотка, у тебя повылазило, что ли, Майло? Или забыл пенсне?

– Вы это куда нацелились, уважаемые? – спросил третий, пока остальные обступали пару со смешками и нехорошими ухмылками.

Джонатан спокойно и твёрдо взял Женевьев под локоть.

Женевьев напряглась всем телом, но вовремя спохватилась и не стала отстраняться.

– Прошу пропустить, господа. Мы с супругой спешим засвидетельствовать почтение господину Буви. Вряд ли он будет долго ждать в гримёрке.

Даже в такой суматохе и спешке он сумел разглядеть на афише возле театра имя главной звезды сегодняшнего вечера.

– Ха, так вас и пустят к господину Буви, ишь ты! С чего бы такая честь? Не похожи на толстосумов, да и на герцогов не особо…

– Нас проведёт Иветт. Гримёрша. Мы условились о встрече. Вы дадите пройти или нет?

Ухмыляющиеся рожи, окружавшие их, наконец подались назад, расступаясь. Женевьев выдохнула. Ей было страшно стоять среди этих развязных, агрессивных людей, явно искавших драки. Но Джонатан был так спокоен, и говорил с ними так непринуждённо, и так вовремя и естественно упомянул Иветт, которую они, разумеется, знали… Он вновь спас свою принцессу, на сей раз – от унизительного приставания хулиганов. И это было, быть может, в чём-то важнее, чем спасение от рук убийцы.

– К господину Буви-и, – протянул кто-то им вслед, когда они были уже на крыльце. – Видали? Этот цыплёнок сам ведёт жёнушку любезничать с первым юбокозадиральщиком столицы. Вот же умора!

– Ещё и свечку подержит, – заверил кто-то, и клакеры дружно загоготали, а Женевьев скользнула в дверь, приоткрытую перед ней Джонатаном, и, когда уличный гомон остался наконец позади, перевела дух.

– Как они вульгарны, – проговорила она, и Джонатан хмуро промолчал, хотя ей почудилось, будто он хотел ответить что-то, но в последний момент придержал язык.

Им долго пришлось бы плутать в опустевшем после спектакля театре, но тут, к счастью, Иветт сама выбежала к ним из боковой двери, которой они даже не заметили.