— Передайте бригаденфюреру Гилле, что от потасовки никто не становится красивее,

Костя Казачков лежал в медсанбате третью неделю. Сначала, казалось, все шло хорошо. Но потом возникло какое-то осложнение. Казачков во время каждого обхода с тревогой прислушивался к разговору Стрижанского с главным хирургом медсанбата Саркисовым. Они перебрасывались отдельными латинскими фразами, в которых Казачков был ни бум-бум, но по выражению лиц и того и другого он чувствовал, что что-то идет не так.

«Неужели отрежут? Ведь обе ноги! Обе! Одна — черт с ней, согласен. Но две?! Кому я тогда буду нужен?!.»

Казачков стал хмурым и неразговорчивым, и если в палату просто так или по делу заходила Никитина, отворачивался к стене. О ребятах из «девятки» он не знал ничего. Воюют. Контратакуют, иногда отходят, вот и все, что удавалось ему понять из нервных рассказов поступавших в медсанбат раненых. И лишь когда он услышал, что с передовой привезли обгоревшего Гоциридзе, он понял, как тяжело было все эти дни его товарищам.

Вместе с веселостью у Казачкова пропал аппетит. Когда Аллочка, иногда приносившая в палату завтрак, обед или ужин, возвращалась за посудой и видела, что он почти ничего не съел, ему было трудно выдерживать ее жалостливый, туманно-скорбный взгляд.

— Ну чего ты так смотришь? — пытаясь улыбнуться, спрашивал Казачков.

Аллочка присаживалась на край его койки, курносенькая и неизменно краснощекая, только со следами усталости в потускневших глазах.

— Поели бы, товарищ старший лейтенант,,, Ведь так и не поправитесь.

— А-а! — он опускал веки или, не мигая, смотрел в потолок.— Все равно без ног останусь.

...В этот день Казачков проснулся рано, только еще начинало светать. За окном палаты, наполовину заколоченном фанерой, серело снежное небо, и было слышно, как в стекла, словно сухой песок, бьется гонимая ветром крупка. Сосед Казачкова, высокий смуглый солдат с черными усами, к чему-то прислушивался. А около двери, бледный, но спокойный, стоял командир медсанбата Стрижанский.

— Товарищи,— тихо сказал он,— положение на нашем участке осложнилось. В двух километрах отсюда немецкие танки с десантом автоматчиков. Мы начали эвакуацию тяжелораненых... Но машин у нас мало. Половину пришлось выделить для подвоза боеприпасов. И я прошу, я не могу приказывать, я прошу тех из вас, кто может держать оружие...

— Где получать? — поднялся солдат с черными усами.

— Не торопитесь, Гелашвили,— взглянул на него командир медсанбата,— я все объясню. Итак, прошу: кто может держать оружие, тот должен прикрыть эвакуацию своих товарищей. Все свободные от погрузки врачи уже заняли оборону. Нам помогают полевой хлебозавод, клуб, почта, редакция — весь второй эшелон штаба. Оружие и гранаты...

— Товарищ гвардии подполковник! — крикнул Казачков.— Прикажите отнести меня... туда, в оборону! Пулемет дайте!

— У вас ранены обе ноги.

— Тем лучше! Страшно станет, убежать не смогу!

Стрижанский грустно улыбнулся.

— Ух ты! — качнул головой Гелашвили, топтавшийся на месте от нетерпения.— Как хорошо сказал, товарищ старший лейтенант! Очень хорошо сказал!

— Оружие и гранаты,— закончил командир медсанбата,— получать внизу, у помпохоза и старшины.

Первым выскочил из палаты Гелашвили, за ним еще несколько человек.

— Товарищ подполковник! — опять крикнул Казачков, видя, что Стрижанский уходит.— Прошу вас... Пулемет!

— Мы вас вывезем, Казачков,— обернулся у двери Стрижанский.

— А Гоциридзе?

— Полковника Гоциридзе мы уже эвакуировали.

По коридору бегали люди, внизу, под окнами, гудели машины, хлопали дверцы кабин. Но все это, постепенно нарастая, перекрывал тяжёлый, беспрерывный гул орудийной стрельбы, в котором уже отчетливо слышались близкие разрывы. Потом снаряды стали рваться ближе, донеслись автоматные и пулемётные очереди.

Закусив губу, Казачков ухватился обеими руками за спинку кровати, подтянулся повыше, чтобы сесть и глядеть в окно. И в тот же миг его оглушил внезапный, громыхнувший где-то вверху, над самой головой, удар. Что-то заскрежетало, зазвенели и посыпались на пол стекла. Закрыв глаза и весь сжавшись, он почувствовал, как в палату хлынула волна морозного воздуха. Запахло кирпичной пылью, гарью и снегом. На улице кто-то кричал, зашумела и, отчаянно сигналя, ушла машина.

Второй снаряд попал в крышу здания и, наискось пробив потолок и стену, разорвался в коридоре. Над койкой Казачкова повисли потолочные балки. В палате заклубился черный сладковатый дым.

«Ну, еще один — и крышка тебе, дорогой Костенька! Только б поскорей и сразу!.. Поскорей и сразу! Э-э, нет! Нет, так по пойдет!..»

Взвыв от боли в распухших, туго перебинтованных ногах, Казачков перевернулся на бок, потом лег на живот и стал осторожно сползать с кровати головой вперед, опираясь на руки. Он закричал, когда с края койки сорвалась и ударилась о выщербленный паркет левая нога. В глазах потемнело. Но он сумел перебороть себя и начал потихоньку подтягивать к краю кровати правую ногу.

Врываясь в разбитое окно, морозный ветер кружил по комнате, полной дыма, крупные серые хлопья снега. На чердаке что-то горело, снаружи рвались снаряды, и теперь Казачков мог уже точно сказать, что бьют «тигры».

— Костя! Костя!

В палату влетела Аллочка. В расстегнутой шинели, без ушанки. Её пушистые рыженькие волосы были растрепаны, лицо испачкано пылью и копотью, губы нервно дрожали: Кости, миленький!.. Скорей, Костя!

— Лапочка -эскулапочка!..

Не слушая, что он говорит, Аллочка подхватила его под мышки, поволокла по полу. Ноги резанула невыносимая боль, и Казачков не сдержался, застонал.

— Ну, потерпи, миленький, потерпи... Скоро... Сейчас... Вынесу я тебя! — задыхаясь, прошептала она над самым его ухом.— Господи! Хоть бы кто-нибудь... Хоть бы кто-нибудь!..

В коридоре, густо дымя, горела стена. От боли и дыма Казачков на минуту потерял сознание и очнулся уже на краю лестницы. Где-то совсем близко длинными очередями бил станковый пулемет. Потом ударила пушка «тигра».

— Костя! — Аллочка беспомощно оглянулась.— Костя, я тебя под коленки возьму... А ты руками... По ступенькам-то, руками... Чтоб больно не было. Понимаешь?

Он понял ее, выгнул спину, уперся обеими ладонями в ступеньку. Обхватив его ноги выше колен, Аллочка сделала шаг вниз. Он переставил руки на следующую ступеньку..« Так они спустились на первый этаж, к выходу, и когда здесь, на свету, Аллочка взглянула в лицо Казачкова, оно было белым-белым, а из прокушенной нижней губы сочилась на подбородок кровь.

Один из пробегавших мимо санитаров помог ей оттащить Казачкова от горящего здания под деревья, в неглубокий окоп, в котором обычно стояли медсанбатовские машины.

— Посиди тут... Тут тихо, холодно только.— Аллочка сбросила с себя обгоревшую шинельку и укрыла ею плечи Казачкова, на котором были только белье и синий байковый халат.— А себе я сейчас что-нибудь достану.— Она присела около него, погладила по голове.— Найду какую-нибудь шинельку. Или полушубок...

— Аллочка! — прошептал Казачков, ловя ее руку. — Век не забуду! Какая ты...

Сразу как-то сникнув, Аллочка не выдернула руки и, казалось, даже не пошевелилась.

— Полюбила ведь я тебя, глупая!.. На горе на свое!..

Казачкову стало жарко. Он рванулся к ней, сжал ладонями ее голову и, ничего не видя, кроме ее грустных синих глаз, стал смотреть ей в лицо, кругленькое, курносое, все в саже и бурой пыли, с тоненькими светлыми дорожками на щеках, по которым одна за другой быстро-быстро катились слезы.

— Пусти, Костя...

— Дай я поцелую тебя... Лапочка!

— Эскулапочка! — улыбнулась Аллочка и, прижавшись на миг губами к пересохшим горячим губам Казачкова, вскочила.

— Куда ты? — крикнул он ей вдогонку.

— Никулин там, лейтенант... Я сейчас... Он легонький.

Казачков закрыл глаза и, дрожа всем телом, привалился к земляной стене окопа. «Ушла... Зачем? Там же все горит...»