Он прополз еще несколько метров, надеясь разглядеть на башне номер. Но пламя уже сожрало краску, и танк был похож на раскаленную глыбу металла.

«Кто? » — хотел закричать Овчаров во весь голос. Но он только пошевелил черными спекшимися губами и уронил голову в снег,

На другой день, двадцать третьего января, «Известия Будапештского котла» оповестили окруженных:

«... Продвижение наших войск развивается планомерно. По военным соображениям нет возможности сообщать все подробности и даже не всегда могут быть названы те или иные освобожденные пункты. Однако немецкие и венгерские войска с каждым днем приближаются к нам. Скоро мы будем освобождены!.. »

Маленькими неторопливыми глотками потягивая из фляжки воду, Бельский приказал связным пойти по взводам и передать их командирам, чтобы они немедленно доложили ему о потерях и о наличии боеприпасов.

— Вас к телефону, товарищ гвардии старший лейтенант, — позвал его дежурный телефонист.

— Кто?

— Комбат.

Не вставая, Бельский взял трубку.

— Боря, жив? — спросил Талащенко.

— Помирать нам рановато!..

— Дело вот какое...

— Слушаю.

— Там перед твоей ротой домишко есть на винограднике. Посмотри, может, туда можно пулеметчиков выдвинуть. Добре?

— Добре, погляжу.

Поеживаясь от предрассветного холода, Бельский пошел в окоп боевого охранения. На ничьей земле саперы устанавливали противотанковые мины. С правого фланга изредка постреливал пулемет.

— Слушай, сержант,— позвал командир роты начальника боевого охранения,— есть в той халупе немцы, не заметил?

— Где, товарищ гвардии капитан? — поднялся на цыпочки сержант.

— А вон, в домишке.— Бельский показал на одинокое, полуразвалившееся строеньице метрах в трехстах от окопа, ближе к левому флангу. Это была, по-видимому, сторожка. Вокруг расстилались молчавшие под снегом виноградники.

— Как будто нет, товарищ гвардии капитан. Мы тут наблюдаем. Пока ничего не обнаружено.

Бельский поплотнее надвинул ушанку и, не говоря больше ни слова, скрылся в узкой черной траншее хода сообщения.

Минут через двадцать в окопе боевого охранения прерывисто и настойчиво зажужжал зуммер полевого телефона. Командир роты предупреждал, что скоро через передний край на ничью землю пройдут три человека со станковым пулеметом. Старший группы — сержант Приходько.

Домик был пуст. Одну из его стен и покатую черепичную крышу разворотило снарядом. Возле потрескавшейся, с вывалившимися кирпичами печурки, скрючившись, лежал убитый немец — босой, без каски. Как он сюда попал, трудно было понять.

— Выбросьте эту падаль, хлопцы,— гася фонарик, поморщился Приходько.

Пулемет поставили у пролома стены стволом на запад: противник может атаковать роту только с юга, значит, можно будет бить ему во фланг губительным кинжальным огнем.

— Ну так,—сказал Гелашвили, присаживаясь рядом с пулеметом на кучу досок и штукатурки.— Окопались. Что будем делать дальше, дорогой?

— Ждать будем,— угрюмо ответил Приходько.

Откинувшись к стене, он поджал колени, обхватил их руками, устало закрыл глаза и словно заснул. Потом, не поднимая век, позвал Садыкова:

— Усман! Наблюдай.

— Есть наблюдай!

Небо из фиолетово-черного медленно становилось синим. Снаружи, возле пролома в стене, легким облачком снега зашуршал предрассветный ветерок.

Так, молча прислушиваясь к настороженной тишине переднего края, они просидели почти час. Наконец возле двери что-то хрустнуло, и в синеве просвета возникла фигура Садыкова.

— Товарищ гвардии сержант! Немцы!..

— Откуда? — недоверчиво спросил Приходько.— Артподготовки не было, танков не слыхать.

— Честное слово говорю, товарищ гвардии сержант! — загорячился Садыков.— Иди сам смотри — увидишь. Тихо-тихо идут...

Приходько кивнул Отару Гелашвили, и они втроем, сразу же у двери упав в снег, поползли за угол домика.

Почти совсем рассвело. По серому небу летели обрывки низких облаков. На востоке, у самого горизонта, стыла неширокая тускло-желтая полоска зари.

— Ну где? — негромко спросил Приходько,

Садыков показал рукой направо:

— Туда смотри. Видишь?

— Ни, не бачу.

— Во-он, где дорога.

— Я вижу,— сказал Гелашвили. Оп подполз ближе к Приходько.— Посадка прямо? Прямо. Смотри чуть правей, в лощине...

— Ага! Понятно. Теперь вижу. Глазастый ты у нас, Усман!..

Еле заметные в своих ватниках, вывороченных белой подкладкой наружу, немцы редкими цепями крались вдоль посадки к лощине, тянувшейся почти до самых окопов роты.

Приходько скомандовал:

— Назад, хлопцы! Пулемет — на чердак!

Первым на чердак поднялся юркий и цепкий Садыков. Скрывшись в проломе потолка, он через минуту высунулся обратно, пыльный и грязный, с длинным клоком паутины на левом плече маскхалата.

— Давай,— сказал он, присаживаясь и держась одной рукой за трубу.— Пулемет давай!

— Держи!

Приходько и Гелашвили подали ему сначала станковый пулемет, потом ручной, диски и коробки с лентами и, помогая друг другу, взобрались па чердак сами.

Разрыв немецкой мины расколол висевшую над передним краем рассветную зимнюю тишину и, как сигнал, поднял в рост атакующих. Не открывая огня, они рысцой побежали вперед, редкими цепями расползаясь по голому полю.

Приходько лег за пулемет, Садыков подал в приемник ленту. Отар Гелашвили пристроился со своим «дегтяревым» рядом. Приходько поправил каску, сбросил рукавицы и, поплевав на руки, усмехнулся глухим, недобрым смешком:

— Ну, господи благослови! Нехай теперь в Берлине заупокойную читают!..

Ни Талащенко, ни Бельский, конечно, не надеялись, что пулеметный огонь во фланг сорвет очередную атаку противника. Батальон отбил ее при поддержке артиллеристов и минометных батарей. Но два пулемета, ручной и станковый, ударившие по наступающим справа, все-таки дезорганизовали и расстроили боевой порядок противника и нанесли ему чувствительный урон.

— Теперь, хлопцы, нам дадут,— мрачно сказал Приходько, вытирая рукавицей вспотевшее лицо.— Засекли, как пить дать. Скоро начнут выковыривать. Треба вниз.

Возле сторожки, взметнув снежную пыль, шлепнулась мина, за ней вторая, третья...

— Вниз, говорю!

Спустившись, все трое распластались на холодном глиняном полу. Вокруг грохотало все чаще и чаще. С потолка и от стен летели щепки, комья глины и штукатурки. Один раз грохнуло очень близко, рядом с проломом в стене. Сверкнуло, и в печку, жужжа, впились осколки.

Разрыв мины, угодившей в крышу, был последним. Теперь гремело, рвалось и ухало только в той стороне, где находились окопы роты.

«Опять атакуют»,— понял Приходько.

Поднявшись, он отряхнулся, сплюнул скрипевшую на зубах кирпичную пыль, протер глаза. Садыков сдержанно стонал, и около него с индивидуальным перевязочным пакетом суетился Гелашвили.

— Зацепило? — спросил Приходько.

— Плечо,— Садыков закрыл глаза и стиснул зубы.

Приходько взялся за пулемет.

— Подсоби, Отар. А как перевяжешь, сразу ко мне!

Перевязав Садыкова, Гелашвили поднялся на чердак п через плечо стрелявшего длинными очередями Приходько увидел немцев. Как и во время первой атаки, они двигались по полю редкими цепями. Но теперь в их боевых порядках, далеко на фланге, шли танки.

— Давай на ту сторону! — крикнул Приходько.— Окружают! Нас окружают!..

Схватив пулемет, Гелашвили бросился к противоположному краю чердака. Под ногами путались обвалившиеся балки, куски разбитой черепицы, обрывки проволоки.

К домику действительно с трех сторон полукольцом стягивались немцы. Их было много, человек тридцать.

Подпустив противника метров на сто, Гелашвили наклонил вниз ствол пулемета и потянул па себя спусковой крючок. Огонь прижал немцев к земле. Несколько солдат, взмахнув руками, медленно повалились в снег. По чердаку, пытаясь нащупать место, где скрывался пулеметчик, со стороны противника стриганула длинная автоматная очередь.