— Пора,— сказал командир бригады.— Отводите. По-моему, уже можно отвести.

Казалось, что Гоциридзе только и ждал этого. Он рывком переключил рацию.

— «Орел»! «Орел»! Я — «Ракета»... Двадцать два.

— Я «Орел»! Вас понял!—откликнулся Виктор.— Выполняю! Двадцать два выпол...

Голос внезапно оборвался. Командир бригады вскинул голову, потом перевел взгляд на темно-зеленую коробку рации, В наушниках была звенящая ледяная тишина.

— «Орел»! Я — «Ракета»,—снова заговорил Гоциридзе.— Отвечайте! «Орел», отвечайте!..

— «Орел» — горит,— ответил незнакомый полковнику . Мазникову голос.— Горит... Двигаться не может...

Не глядя на Гоциридзе, командир бригады положил наушник на стол и отвернулся от света.

Свиридов, яростно гонявший «тридцатьчетверку» по снежному полю, сбил наконец пламя. Теперь танк, обгоревший, с вмятинами от немецких болванок, но еще способный кое-как двигаться, отстреливаясь, шел к берегу. Тяжелый снаряд «фердинанда» нагнал его в сотне метров от реки. По инерции «тридцатьчетверка» проползла еще несколько секунд с разорванной гусеницей, становясь поперек курса и подставляя противнику бортовую броню.

Новый снаряд разбил два катка с правого борта. Вышла из строя рация. Пять вражеских самоходок возникли неподалеку из метельной мглы и сразу же открыли огонь по одинокой, неподвижной машине Мазникова« Экипаж ее ответил выстрелом. Тогда самоходки стали окружать «тридцатьчетверку», заходя с тыла и с обоих бортов. Теперь их было уже девять.

Виктор выстрелил по головной, но в тот же миг снаряд «фердинанда», подкравшегося в темноте слева, ударил в лобовую броню рядом с местом механика-водителя. Следующий сорвал люк башни. Без крика сник на казеннике орудия Кожегулов.

Виктор нырнул к боеукладке. Там были только пустые гильзы.

— Всем выходить! — скомандовал он. Потом пошарил возле своего сиденья, нащупал две дымовые шашки. Зажег их одну за другой и выбросил через башенный люк.

«Тридцатьчетверку» стало заволакивать дымом, Противник, решив, что она загорелась, прекратил огонь, а немного погодя отошел обратно на окраину Биа.

Первым через свой люк вылез наружу Свиридов. Взобравшись на броню, он помог Виктору вытащить потерявшего сознание, а может, и мертвого, Кожегулова. Петя Гальченко выбрался сам и словно слепой судорожно хватался обгоревшими руками за холодную, мокрую от снега сталь катков:

— Хлопцы! Вы здесь, хлопцы? Товарищ гвардии капитан! Не вижу я ничего... Хлопцы!..

К нему подошел Свиридов.

— Здесь мы, здесь! Держись за меня.

— А машина?

— Накрылась, Петя, наша машина. Вечная ей память!..

Ночь кончалась.

Гоциридзе барабанил пальцами левой руки по столику перед рацией, командир бригады держал незажженную папиросу и хмуро глядел перед собой.

Вдруг Гоциридзе поднял голову:

— Идут!

 Не надевая папахи, он распахнул дверь кузова, вывалился из машины в свистящую ветром метельную тьму. У Мазникова заныло и словно остановилось сердце. Он с трудом заставил себя подняться и тоже выйти наружу.

Голые виноградники стыли холодной снежной синевой. Ветер, доносивший глухую канонаду со стороны Будапешта, трепал короткие жесткие волосы Гоциридзе.

Совсем недалеко шли танки. Мазников сосчитал их. Не хватало четырех.

Передняя машина остановилась. От нее, как две тени, отделились две шатающиеся фигуры. Каждый что-то нес на руках. И в том, кто тяжело шел по глубокому снегу впереди, командир бригады узнал сына. Хотел шагнуть навстречу и не смог.

Виктор осторожно опустил Кожегулова на сброшенную кем-то из подбежавших штабников шинель. Рядом с «начальником артиллерии» Свиридов положил обессилевшего, тихо стонавшего Петю Гальченко.

Гоциридзе схватил Виктора Мазникова за плечи:

— Танкисты! Черти мои! Герои!..

Тот оглянулся. Отец неподвижно стоял в стороне.

— Ну как, Витёк? — глуховатым голосом спросил он.

— Порядок в танковых войсках! Правда, немножко зацепило. В руку. Когда уже уходили... За нами Снегирь вернулся, взял на броню.

... Спустя четверть часа машина командира бригады шла по зимней накатанной дороге на юго-восток, к Эрчи.

— Мы прямо в медсанбат, — обернулся к сыну командир бригады, сидевший рядом с шофером. — Там Стрижанский, мой старый однополчанин... Он сам тебя посмотрит,

 Каждый день, даже каждый час Пфеффер-Вильденбрух с тревогой отмечал, что, казалось, прочная, хорошо подготовленная оборона 6-й немецкой армии на «Линии Маргариты» бесславно рушится под мощными, прекрасно организованными ударами советских войск. Двадцать третьего декабря они взяли Секешфехервар и Бичке, затем — Мартон-Вашар, Паз-манд, Ловашберень, Этьек, Торбадь, двадцать пятого декабря — Пать, Жамбек, Мань и, что ужаснее всего, — Будакеси и Терекбалинт, пригороды, лежащие в пяти-шести километрах от западной окраины Будапешта. Все железные дороги, ведущие из венгерской столицы, были теперь перерезаны.

Вечером двадцать пятого декабря Пфеффер-Вильденбрух, разогнав всех, оставив около себя только радиста, пытался связаться со штабом Балька. Генерал сидел у аппарата, прижав к ушам наушники, когда на узле связи появился начальник штаба.

— Несколько часов назад,— сказал он, наклонившись, и так, чтобы не слышал радист,— русские войска взяли Эстергом и соединились севернее Будапешта.

Вильденбрух несколько секунд оцепенело глядел на него, потом с горечью усмехнулся.

— Неплохой рождественский подарок!.. Идите. В ставку я доложу сам.

Секретный подземный кабель через Вену еще действовал. В ставке к аппарату подошел Гудериан, доклад Пфеффер-Вильденбруха выслушал молча, заканчивая разговор, сухо сказал:

— Мы доложим фюреру.

— Я хотел бы поговорить с фюрером сам,— не очень смело попросил Вильденбрух.— Чрезвычайные обстоятельства...

— Фюрер нездоров и не может подойти к аппарату. Вас могут соединить с имперским министром доктором Геббельсом.

— Понимаю, группенфюрер,— сказал Геббельс, когда Пфеффер-Вильденбрух доложил, что Будапешт окружен русскими.— Фюрер имел в виду такой вариант развития событий.

— Русские могут начать штурм в любую минуту!

— И что же? — усмехнулся на другом конце провода Геббельс.— Вы их боитесь, группенфюрер?

— Исходя из обстановки, бои примут затяжной характер. Будапешт подвергнется сильным разрушениям...

— Вас беспокоит только это? — голос Геббельса мгновенно похолодел и стал жестким.— Прошу запомнить, группенфюрер: одна Вена для нас дороже десятка Будапештов! Вы обязаны оборонять даже развалины Будапешта! Для нас важна линия Дуная, и ваш долг — удерживать ее, если даже от Будапешта ничего не останется!

Морозило. В лунном свете снег на крышах окраинных домиков Буды казался искристо-синим. Кое-где в окнах поблескивали уцелевшие стекла.

Передний край молчал. Только изредка взмывали над ничьей землей осветительные ракеты, да где-то справа, видно, у развилки дорог, короткими, в пять-шесть патронов, очередями постреливал станковый пулемет.

Талащенко присел в окопе на корточки, потер ладонью замерзшее ухо, развернул карту:

— Посвети-ка!

Бельский тоже присел и включил фонарик, прикрыв его полой полушубка.

— Ну, точно! — вглядевшись в карту, сказал командир батальона.— Будаерш — справа, Келенфельд — слева. А вот развилка. Значит, пойдут здесь.

В тылу роты опять заговорила мощная звуковещательная станция (спецмашина пришла еще в сумерках). Чужой металлический голос внятно и медленно читал что-то на венгерском языке...

— Я сейчас все-таки уточню.— Бельский выключил фонарик.— Будут еще раз передавать по-немецки, и я уточню.

Оба выпрямились, повернулись на звеневший над передовой, многократно усиленный человеческий голос.

— Молчат немцы,— зло усмехнулся Талащенко.— Слушают.