Ее голова дергается, глаза свирепеют.

— Никогда! Никогда! Самый лучший способ досадить ему, Эван, это сделать так, чтобы он был с ними разлучен.

— Вы действительно хотите заставить его страдать?

— Если бы могла, я бы отрезала ему яйца, — бросает она.

— Это все пьяный разговор. А где отец Тим? — Помощь священника ему бы сейчас не помешала.

— Он ушел.

— Ушел? — удивленно спрашивает доктор.

— Все вы одинаковые. Правда, Эван? Доктора, священники, мужья. Все одинаковые. И вам всем нужно только одно. А что касается меня, то я вам до лампочки. Господь тому свидетель.

— Пойдемте. — Он обнимает ее за плечи и пытается поставить на ноги.

— На этот раз я должна его уделать, — произносит она, скашивая глаза на доктора Брокмена.

— Полно упираться. — Ее плоть упруго-мягкая, податливая и вроде бы должна возбуждать, если бы не кожа, которая внезапно кажется ему на ощупь какой-то липкой и холодной. Это потому, что температура у нее пониженная. Попробуйте поднять ее, такую тяжелую, да еще когда она сопротивляется. Доктор замечает, что зрачки у Барбары начинают расширяться.

— Достать его… уделать, — повторяет она. — Хочу уделать его как следует. — Ее голос становится совсем хриплым, она высовывает язык (вернее, он сам высовывается, рефлекторно), голова бессильно падает вперед, так что волосы закрывают лицо.

— О черт, — стонет доктор. Он с трудом ставит Барбару на ноги и тащит к двери, громко зовя на помощь.

Появляется испуганная горничная. Они вместе выволакивают Барбару в коридор. В это время по нему двигаются работники «скорой помощи» с девочками. Тереза пристегнута к носилкам на колесиках, бледная, с закрытыми глазами. Девон тоже на носилках, завернута в одеяло.

— Мы забираем их обеих на ночь, — говорит доктору старший бригады «скорой помощи». — Их физическое состояние, похоже, опасений не вызывает. Но они перенесли шок и должны некоторое время находиться под наблюдением. — Его глаза останавливаются на фигуре Барбары, которая стоит с поникшей головой между доктором и горничной (вернее, повисла на них) и постанывает, пуская слюни. — Что с ней?

— Передозировка, — тихо отвечает доктор Брокмен. — Транквилизаторы, антидепрессанты и алкоголь. Я не знаю, сколько она всего этого проглотила.

— Ладно, — спокойно произносит врач «скорой». — Давайте посмотрим.

Вскоре после интенсивного массирования живота и спешного препровождения в туалет, где ее рвет, Барбара присоединяется к процессии, которая направляется в больницу. Последний раз, когда доктору Брокмену удается бросить на нее взгляд, она сидит, развалясь, на заднем сиденье в машине «скорой помощи», вяло вороша пальцами с розово-алыми ногтями свои как будто светящиеся белокурые волосы. А ведь она похожа на Мэрилин Монро, думает он неожиданно. И знает это. И ей нравится пребывать в этом образе. Она даже выработала у себя привычку характерно подрагивать нижней губой, особенно когда он с ней беседует о ее проблемах. Прежде чем машинам тронуться, доктору удается переброситься парой слов с Девон.

— Скоро приедет папа, — сообщает она. Девочка спокойна, хотя чувствуется, что ей больно. — Он будет здесь вечером.

— Хорошо. Я рад.

— Особенно папа нужен Терезе, — продолжает Девон, как бы извиняясь за все это печальное происшествие. — Нам обеим нужен.

Доктор Брокмен осторожно целует Девон в лоб.

— Ты храбрая, — говорит он девочке. — Так и держись.

Она в ответ улыбается.

— Вы едете с нами?

— Конечно. Я буду следовать за вами в моей машине.

— Спасибо, — шепчет она, закрывая глаза.

Ее носилки вкатывают в машину «скорой помощи». Дверь закрывается. Машина отъезжает. Чтобы толпа расступилась, водителю первой машины приходится включить сирену.

Семейный доктор устало облокачивается на капот своей машины и поднимает глаза на дом. Надо же, до чего обманчив может быть вид. Ведь какой должна была бы быть жизнь в этом доме? Ну конечно же, благодатной, спокойной и мирной. Казалось бы, здесь не должно случаться ничего такого, что наполняло бы его воем сирен, толпами посторонних и болью. Но именно это как раз и случилось.

Доктор Эван Брокмен трет лицо, затем нащупывает трубку мобильного телефона, чтобы позвонить партнеру по гольфу. Клюшки сложены в багажнике его «вольво», но теперь ему придется провести остаток дня в больнице, присматривая за двумя обожженными девочками и их матерью, которая говорит о себе, что она поганая эгоистичная стерва.

Он поднимает глаза вверх. Небо голубое, только в воздухе все еще пахнет гарью.

Часть первая

ВОЗДУХ

Катманду. Непал

Двенадцать месяцев спустя

— Где мой ребенок? Принесите его.

Воспаленное горло пересохло, так что вместо слов слышался один хрип. Она болезненно сглотнула и попыталась снова:

— Пожалуйста.

Ее лба коснулась ладонь. Ребекка открыла глаза. В мозг вонзился свет, ей показалось, что туда всадили нож для колки льда. Она попыталась разглядеть, кто это склонился над ней. Кажется, сестра, лицо какое-то коричневое, глаза темные. Она что-то говорила, но слов Ребекка различить не могла.

— Пожалуйста, прошу вас, — прошептала она.

Тонкая рука обняла ее за плечи и приподняла. Голова Ребекки безвольно свесилась набок, потому что совершенно не было сил держать ее прямо. Губы почувствовали край стакана. Вода. Она благодарно выпила. Очень болело горло. Все остальные части тела были невесомыми, словно окоченевшими.

Теперь изображение стало немного резче.

— Мое дитя, — взмолилась она. — Принесите мне ее. Пожалуйста.

Сестра покачала головой, пробормотав те же самые неразборчивые слова. Наверное, что-то случилось. Ужасное.

— Мой ребенок. Принесите ее ко мне!

Сестра снова покачала головой. А затем сделала отрицательный жест руками. С ребенком что-то не так. Она больна. Умерла.

Ее уже нет.

Ребекка схватила сестру за белый рукав:

— Что вы с ней сделали? Неужели это не понятно, что она мне нужна!

Сестра осторожно уложила ее спиной на подушку, но Ребекка пыталась подняться. Все очень плохо. Она оказалась в плохой больнице, в какой-то плохой стране, где ее никто не понимает. Ребекка жестом показала, как она качает на руках младенца.

— Мое дитя. Пожалуйста, принесите ее мне!

Сестра произнесла что-то предостерегающим тоном и показала Ребекке капельницу, подсоединенную к вене. Бутылочка с сывороткой сильно качалась.

Рядом с сестрой появился еще кто-то — высокий мужчина азиатского типа в белом халате. Он наклонился над Ребеккой. Резкий свет фонаря впился в глаза. Он что-то искал, этот свет, наверное, хотел проникнуть в совершенно пустую резонирующую полость, что была ее головой.

— Где мой ребенок? — взмолилась Ребекка. — Вы доктор? Может быть, вы ее принесете?

Мужчина выпрямился. Затем улыбнулся Ребекке, показав белые зубы, очень белые на фоне смуглого лица.

— Это поможет вам уснуть.

Она увидела в его руке шприц с очень длинной, чудовищно длинной, как ей показалось, иглой и вскрикнула:

— Нет! Не надо!

То, что она вскрикнула, видимо, только почудилось, потому что в следующее мгновение всю ее наполнила темнота.

Сан-Франциско. Калифорния

А в это время очень далеко, на другом конце света, с Барбарой Флорио происходило примерно то же самое. Она грезила. Иначе это назвать было нельзя.

Наверное, она приняла больше таблеток, чем обычно, или может быть, это в текиле содержалась какая-то галлюцингенная сила, но она грезила, как будто наяву, как будто смотрела качественный цветной кинофильм. Ей приснился — хотя вряд ли это можно было назвать сном — их летний дом в Орегоне. Она девочка, лежит на теплом прибрежном каменном уступе и наблюдает за морскими львами.

Всего их было двадцать, они грелись на солнышке, расположившись на скале почти прямо под ней. Взрослый самец там был только один, зато огромный и матерый. Его голова и плечи, покрытые косматой гривой, были повернуты вверх, почти вертикально. Он охранял стадо, находясь в центре, окруженный лениво развалившимися телами самок и детенышей. Барбару переполняла любовь к этому большому животному-самцу, защитнику, отцу и любовнику.