После нашего возвращения из санатория, предварительно позвонив по телефону, появился Николаевский. На встрече присутствовали все члены комиссии. Переговоры происходили, как всегда, у нас, в номере гостиницы. На этот раз Николаевский солидно уступил в цене. Все радовались, особенно Н. И., он был убежден, что архив будет куплен. Разница между ценой, которую установил Сталин, и той, за которую были согласны продать архив представители II Интернационала, стала незначительной. Договорились, что Адоратский или Н. И. свяжутся со Сталиным для окончательного согласования цены.
Сталину звонили и Бухарин, и Адоратский, но к телефону он больше не подходил. Николай Иванович дозвонился только до секретаря Сталина Поскребышева, которого просил передать Сталину, что Николаевский уступил в цене, и назвал сумму. Поскребышев обещал сообщить в посольство решение Сталина. Ждали, ждали, а ответа от Сталина так и не поступало. Н. И. нервничал. «Мне эта история уже начинает надоедать!» — рассерженно воскликнул он как-то, стукнув кулаком по столу. В следующий раз звонил Адоратский. Со Сталиным ему так и не удалось связаться, но Поскребышев сообщил, что Сталин настаивает на первоначальной цене.
Все были расстроены, не хотелось возвращаться с пустыми руками. Когда мы остались одни, Николай Иванович сказал: «Коба, разве он в чем-нибудь уступит! Торговаться из-за такой суммы, это же бессмысленно для государства». Оставалась одна надежда на Николаевского.
Он явился без предупреждения, объяснив это тем, что случайно проходил мимо. Николай Иванович пошел за товарищами, но никого не оказалось дома. Ему очень не хотелось разговаривать с Николаевским только в моем присутствии, без остальных членов комиссии.
— Жаль, — сказал он, — что вы пришли без предупреждения, товарищей в гостинице нет, а я не имею полномочий разговаривать в отсутствие остальных членов комиссии, я послан только в качестве эксперта (руководителем комиссии считался Адоратский), цена архива — это не моя миссия.
— Но вы, вероятно, цену согласовали со Сталиным, — возразил Николаевский, — а соглашение мы оформим, когда все будут в сборе.
Николай Иванович вынужден был сказать, что Сталин снова настаивает на прежней цене. Он мог бы и воздержаться от такого сообщения, отложив встречу до прихода остальных, но это было не в его характере.
— Дешево же вы цените Маркса, Николай Иванович, — неожиданно заявил Николаевский.
От таких слов Николай Иванович рассвирепел и перешел от обороны к атаке.
— Это мы дешево ценим Маркса! — возмущенным тоном сказал он. — Мы архив покупаем, а вы его продаете, кто же его дешево ценит?
Николай Иванович стал взволнованно ходить по комнате; так всегда бывало, когда он нервничал.
— Но вы же знаете, какие обстоятельства заставляют нас продавать архив, — оправдывался Николаевский.
— Я бы нашел место для хранения архива и никогда бы его не продавал.
Николаевский поинтересовался, где бы Николай Иванович ему посоветовал хранить архив.
— Ну, допустим, в Америке. Хранить, а не продавать, денег вам там никто не заплатит. Америке эти документы не нужны, но хранить их там можно. Ну а если вы так не считаете, Борис Иванович, и думаете, что архив в опасности, обеспечить надежность хранения его нельзя, что же вы торгуетесь из-за этого гроша? Это же постыдный торг, постыдный торг!
— Но и Сталин хватается за этот грош, — заметил Николаевский. — Вы здесь представляете государство, для которого ваш «грош» не урон, а вот для немецкой социал-демократической партии этот ваш «грош» — не грош, они очень нуждаются в деньгах.
— Но если архив в опасности, ценнейшие документы Маркса могут погибнуть, то во имя спасения их я бы на вашем месте их даром отдал, подарил бы Советскому Союзу, а вам предлагается немаленькая сумма.
— Даже даром? — и Николаевский иронически улыбнулся.
— Я бы заплатил вам вдвое больше, чем вы просите, если бы у меня была такая возможность, лишь бы спасти архив и прекратить торговлю.
— Вот в этом я ничуть не сомневаюсь, — подчеркнул Николаевский, намекая на зависимость от Сталина.
Бухарин продолжал:
— Я ведь вовсе не исключаю нападения Гитлера на Советский Союз, думаю, что военный конфликт с Германией неизбежен, к нему нужно готовиться, и не только в области военной, созданием мощной, технически оснащенной армии, но и созданием необходимой психологии тыла. А трудности в деревне уже позади. Поэтому, я думаю, хоть война предстоит тяжкая, но победа будет за нами, и при огромных просторах нашей страны мы архив сохраним.
— Мы больше не уступим ни франка, — эта последняя фраза есть точное выражение Николаевского.
Делать вывод, что немецкие социал-демократы передумали продавать архив, как впоследствии сообщил Николаевский в своих воспоминаниях, никак не приходится. По-видимому, члены комиссии справедливо предполагали, что Николаевский был заинтересован в большей цене, так как меньшевики-эмигранты как посредники хотели заработать на архиве.
— Кто это «мы»? «Мы» — представители II Интернационала, «мы» — русские меньшевики или «мы» — немецкие социал-демократы?
Так рассказывал Николай Иванович своим товарищам о заключительном разговоре с Николаевским, обращая внимание на его выражение: «Мы не уступим ни франка!»
На этом переговоры об архиве закончились. Николаевский перевел разговор на другую тему. Ясно было, что это его последнее свидание с Николаем Ивановичем, и он спросил о своем брате. Брат Николаевского, Владимир Иванович, был женат на сестре Рыкова и жил в Москве, поэтому Б. И. Николаевский мог предполагать, что Н. И. встречал его у Рыкова. Но Н. И. ничего рассказать не мог. С Рыковым он встречался в последние годы от случая к случаю: на пленумах ЦК, на съезде партии. На квартире у Рыкова не бывал. Рыков у Бухарина тоже не бывал. Перед отъездом в Париж Николай Иванович не видел Рыкова. Поездка была организована скоропалительно. Рыков, возможно, и не знал о ней. Но если бы даже Николай Иванович и видел его, Рыков никогда не стал бы передавать приветы Николаевскому, не такие были у них отношения, а Николай Иванович не считал себя вправе сделать это за Рыкова.
Не получив ответа на вопрос о брате, Николаевский спросил:
— Ну, как там жизнь у вас, в Союзе?
— Жизнь прекрасна, — ответил Николай Иванович.
С искренним увлечением рассказывал он в моем присутствии о Советском Союзе. Его высказывания отличались от выступлений в печати в последнее время лишь тем, что он не вспоминал многократно Сталина, чего он не мог не делать в Советском Союзе. Рассказывал о бурном росте индустрии, о развитии электрификации, делился впечатлениями о Днепрогэсе, куда ездил вместе с Серго Орджоникидзе. Приводил на память цифровые данные, рассказывая о крупнейших металлургических комбинатах, созданных на востоке страны, о стремительном развитии науки.
— Россию теперь не узнать, — сказал в заключение Николай Иванович.
Чувствовалось, что Николаевский ждал другого разговора, и для него увлеченность Николая Ивановича, возможно, была неожиданной.
— А как же коллективизация, Николай Иванович? — спросил он.
— Коллективизация уже пройденный этап, тяжелый этап, но пройденный. Разногласия изжиты временем. Бессмысленно спорить о том, из какого материала делать ножки для стола, когда стол уже сделан. У нас пишут, что я выступал против коллективизации, но это прием, которым пользуются только дешевые пропагандисты. Я предлагал иной путь, более сложный, не такой стремительный, который тоже привел бы в конечном итоге к производственной кооперации, путь, не связанный с такими жертвами, обеспечивающий добровольность коллективизации. Но теперь, перед лицом наступающего фашизма, я могу сказать: «Сталин победил». Поезжайте в Советский Союз, Борис Иванович, вы сами, своими глазами посмотрите, какой стала Россия.
Хотите, я помогу вам организовать такую поездку через Сталина?
— Увольте, увольте! — замахал руками Николаевский. — Як вам никогда не поеду. У меня лишь маленькая невинная просьба: передайте этот пакет Рыкову, — и он протянул пакет, завернутый в желтую бумагу.
