Не могу припомнить, что на это ответил Берия.
Цель, ради которой он вел со мной разговор, была мне неясна. Был порыв спросить его об этом. Но, взглянув на его сумрачное в тот момент выражение лица (оно часто менялось), я воздержалась, предположив, что правды он мне все равно не скажет, а может, и потому, что боялась ответа.
К концу нашего разговора Берия задал мне несколько небезынтересных вопросов. Расскажу о том, что мне запомнилось. Он спрашивал, насколько был близок Максим Максимович Литвинов к Бухарину, бывал ли Литвинов у Бухарина. Я поняла, что ведется подкоп под Литвинова, не исключала, что и он арестован. Ответила, что никакой близости между ними не было и Литвинов у Бухарина не бывал.
— Что же, вы скажете, что они не знали друг друга, не были знакомы? — с усмешкой спросил нарком.
Сказать, что они не были знакомы, при всем желании я не могла.
— Ваш ответ очень неопределенный, расплывчатый. Вы, очевидно, руководствуетесь желанием оградить Литвинова от Бухарина?
— Мой ответ отражает действительное положение вещей: они были знакомы, но не были близки, иного я ничего сказать не могу.
Далее последовал вопрос, чрезвычайно меня удививший:
— Какие характеристики советским политическим деятелям давал Бухарин?
Показалось более чем странным, почему Берия заинтересовался этим через несколько месяцев после гибели Н. И. Мне пришлось ответить, что Н. И. специально на эту тему со мной не разговаривал, а так как он, Берия, сам заметил, что «расстреливают один раз, многократно расстреливать невозможно», то теперь, после гибели Н. И., этот вопрос потерял смысл. Берия не сразу отступил, но иного ответа от меня не дождался.
Затем вопрос, касающийся лично меня. Берия спросил, встречалась ли я с кем-нибудь в Москве перед высылкой в Астрахань. Я не сразу сказала правду — сначала ответила, что ни с кем не встречалась, но, не выдержав лжи, «созналась», изменив ответ.
— Я виделась с одним человеком, но не скажу с кем, фамилии его не назову.
— Почему же? — заинтересовался Берия.
— Вы начнете его за это преследовать, а он в самые тяжелые для меня дни не оказался жалким трусом, как многие другие, а проявил ко мне максимум внимания и тепла, и я не хочу, чтобы он за это пострадал.
В ответ на мои слова раздался дружный смех Берии и Кобулова.
— Это Созыкин Николай Степанович, это он оказывал вам внимание? — иронически заметил Берия, покачивая головой. — Наивность какая!.. Вы встречались с ним в гостинице «Москва»?
Меня охватило такое сильное волнение, что я услышала биение своего сердца. В одно мгновение мне пришлось изменить отношение к человеку, который казался мне светлым пятном на фоне крушения моей жизни. Вспоминая его, я не раз думала: таких людей, как Коля Созыкин, немного. История с Созыкиным такова. Однажды — это было перед Февральско-мартовским пленумом ЦК 1937 года — позвонил по телефону мой бывший однокурсник, комсорг нашей группы Коля Созыкин. Он был направлен на учебу в Москву из Сталинграда и после окончания института вернулся туда на работу. Он сказал мне, что его перевели в плановый отдел вновь организованного Наркомата оборонной промышленности и, пока не подыщут для него квартиру, он живет в гостинице «Москва». Я все приняла за чистую монету, Н. И. взял все под сомнение: «Кому так понадобился в Наркомат оборонной промышленности недавний студент, специалист другого профиля, чтобы тащить его из Сталинграда в Москву, да еще преподнести гостиницу «Москва»? Похоже, что твой Созыкин — подставное лицо». Я в это не верила. Однако Н. И. не возражал против нашей встречи, хотя и предупреждал, чтобы я была крайне осторожна, не говорила лишнего. С августа 1936 года по 27 февраля 1937 года я неотлучно была возле Н. И. — лишь раз забегала к матери, и ему самому хотелось знать, что говорят по поводу происходящих событий. Мы оба были изолированы от внешнего мира.
До ареста Н. И. я встречалась с Созыкиным лишь раз. Мне казалось естественным, что при свидании со мной он интересовался Николаем Ивановичем, и разве я могла не сказать ему, что Н. И. решительно отвергает свою виновность. Вот это-то и оказалось тем «лишним», о чем говорить в то время было опасно. После ареста Н. И. я снова встречалась с Созыкиным в гостинице «Москва». Кроме как об ужасном Февральско-мартовском пленуме, я не могла ни о чем ни думать, ни говорить. Созыкин старался меня успокоить: разберутся, мол. Он покупал моему ребенку игрушки, конфеты.
— Вы его пожалели, Анна Юрьевна, а он вас не щадил, нет-нет, ничуть не жалел! Он отзывался о вас очень плохо.
— Мне безразлично, как он обо мне отзывался. Для меня важно то, что он не тот Созыкин, каким я его считала, и это мне больно. Плохого обо мне, с моей точки зрения, он ничего сказать не мог, если не налгал. Он знал с моих слов о ходе Февральско-мартовского пленума и о поведении Бухарина на нем. Мог сообщать только об этом. Таких показаний обо мне имеется, очевидно, не одно. Одним больше, одним меньше — играет ли это роль? Вы считаете, я поступила плохо, что рассказала о пленуме Созыкину, я же думаю — хорошо, потому что я рассказала ему правду о Н. И.[59].
— Так-то… всех вы жалеете, — заметил нарком. — Связи Литвинова с Бухариным вы тоже не хотите раскрыть…
— Я о связях Литвинова с Бухариным ничего не знаю. Как я понимаю, вас интересуют контрреволюционные связи, таких вообще между ними не могло быть. Какой смысл мне прикрывать Литвинова, он слишком крупная фигура, чтобы я могла повлиять на его судьбу.
— О Литвинове вы следователю будете рассказывать, — сказал Берия и неожиданно спросил: — Астрова знали? Астров во многом нам помог, и мы за это сохранили ему жизнь[60].
С Астровым я знакома не была, но знала, что он один из учеников Н. И.
— Астров, очевидно, клеветал на Бухарина и на своих товарищей — его учеников, какими средствами он был доведен до этого, мне неизвестно — я не Астров, и я вам не помощница! И даже при желании не смогла бы теперь помочь. Опять-таки потому, что, как вы справедливо заметили, расстреливают один раз, многократно быть расстрелянным невозможно.
— Да, да, — сказал Берия, ничуть не смущаясь, — дочь Ларина мало того что вышла замуж за врага народа, но еще и защищает его.
Я еле сдержалась, чтобы не нагрубить в ответ. Он видел, что упоминание о Ларине приводит меня в крайнее волнение. Возможно, садисту Берии как раз это и доставляло удовлетворение.
— При чем тут Ларин?! Не вспоминайте его имени! Если бы я не была дочерью Ларина, я не была бы женой Бухарина. Вы это понимаете не хуже меня! Они были друзьями!
Берия испытующе смотрел на меня, нахмурив брови, и некоторое время молчал — меня трясло от волнения, казалось, он что-то обдумывал и сам для себя что-то решал, наконец проговорил:
— Кого вы спасаете, Анна Юрьевна, ведь Николая Ивановича уже нет, — он снова назвал Бухарина по имени и отчеству, — теперь спасайте себя!
— Спасаю свою чистую совесть, Лаврентий Павлович!
— Забудьте про совесть! — прокричал Берия. — Вы слишком много болтаете! Хотите жить — молчите о Бухарине! Не будете молчать — будет вот что, — и Берия приложил указательный палец правой руки к своему виску. — Так обещаете мне молчать?! — произнес он категорическим, властным тоном, глядя мне прямо в глаза, будто сам за меня уже дал это обещание. Казалось, в тот миг решалась моя жизнь: буду ли я дышать, будет ли биться мое сердце, и я обещала молчать. Кроме того, я поймала себя на мысли, что именно он, Берия, а не Хозяин почему-то захотел сохранить мне жизнь, и это тоже в какой-то степени повлияло на мое решение.
Я вела себя достойно, а под конец не выдержала и сдалась. На душе стало мерзко от унизительного обещания.
Забегая вперед, скажу, что свой обет я нарушила уже через день. Я написала Сталину даже не заявление, а маленькую записочку — всего несколько слов. Никак не мота решить, как к нему обратиться: «товарищ Сталин» было для меня непроизносимо, просто «Сталин» показалось грубым (будто он не заслужил этой грубости!), и я назвала его по имени и отчеству: «Иосиф Виссарионович! Через толстые стены этой тюрьмы смотрю вам в глаза прямо. Я не верю в этот чудовищный процесс. Зачем вам понадобилось губить Н. И., понять я не могу». Иных слов я не нашла. Подписалась двумя фамилиями, оставила листок с запиской на столике в боксе, и меня вновь завели в камеру. Не думаю, что моя записка дошла до Сталина, но до Берии она не могла не дойти. Зачем я ее написала? Очевидно, затем, чтобы после своего унизительного обещания наркому прийти в состояние душевного равновесия.
