Неожиданный «скачок мысли», подтолкнувший Морозова к пересмотру датировки всеобщей истории, произошел под воздействием нескольких причин. Здесь было и привычное интеллигентское антихристианство, и подсознательное стремление хоть как-то «отомстить» окружающему миру. Писатель Ю. К. Олеша, одно время увлекавшийся идеями бывшего «народовольца», так написал о психологических побуждениях Морозова-заключенного: «Ах, вы меня лишили мира? Хорошо же! Вашего мира не было!»
Но, с моей точки зрения, важнее было другое умонастроение Николая Александровича. Морозов с детства был склонен к мистическим переживаниям, и вообще к неоформленной религиозности пантеистического толка. Он вспоминал об этом в мемуарах: «Любовь к природе была у меня прирожденной. Вид звездного неба ночью вызывал во мне какое-то восторженное состояние» (Морозов Н. А. Повести моей жизни. М., 1961. Т. 1. С. 40). Еще ярче такие настроения описаны Морозовым в 1-ой главе его книги «Откровение в грозе и буре»: «Неодушевленных предметов не было совсем: каждое дерево, столб или камень обладали своей собственной жизнью и могли передавать друг другу мысли… Каждое произнесенное слово или звук не были простыми сотрясениями воздуха, а особенными, быстро исчезающими невидимыми воздушными существами, которые зарождались в груди произносившего их человека» (Морозов Н. А. История возникновения Апокалипсиса. Откровение в грозе и буре. М., 1991. С. 6). Этот стихийный пантеизм Морозова был глубоко чужд духовной строгости Православия, осуждающего «мистические восторги» как одно из возможных проявлений «прелести». А вот для Николая Александровича мистические переживания, видимо, были единственно ценным, что он мог бы найти в религии.
При этом бывший «народоволец» недвусмысленно отождествлял свои чувственные переживания с пророческими видениями апостола Иоанна Богослова. Например, рассказывая о видении из 1-ой главы Апокалипсиса, Морозов вспоминает о собственных наблюдениях за солнцем и облаками во время одной из гроз: «Но вдруг я остановился как вкопанный, выведенный из своей задумчивости резкой и неожиданной переменой в освещении окружающего ландшафта и поразительной картиной в облаках. Солнце вдруг выглянуло в узкое отверстие, как бы в пробоину какой-то особенной тучи, состоящей из двух слоев, наложенных один на другой. Контраст окружающей меня местности, освещенной одним этим пучком параллельных лучей, с отдаленными, покрытыми зловещей тенью, частями ландшафта была поразительной:… Благодаря тому, что пробоина в тучах двигалась мимо солнца, оттенки его блеска быстро изменялись. Солнце казалось совсем живым лицом разгневанного человека, старающегося просунуть свою голову между двумя слоями тучи для того, чтоб посмотреть, что творится на земле… Все это было так внезапно, так полно какой-то своей собственной жизни и движения, что, как мне ни смешно сознаться, но я несомненно испугался и был готов спросить с суеверным страхом:
– Что такое случилось? Что тебе нужно?» (Там же. С. 20-22).
Перед нами реакция настоящего язычника, склонного видеть в окружающем мире таинственных существ, духов, иногда благодетельных, а иногда грозных. Подсознательные ощущения детства у Морозова никуда не ушли, их просто слегка прикрыла «пленка» рационального образования. Но в любой сколь-нибудь «пограничной ситуации» пантеистическое восприятие реальности, враждебное христианству, проявлялось так, будто бы никуда и не исчезало.
В первой своей книге – «Откровение в грозе и буре», задуманной еще в крепости, Морозов подверг пересмотру традиционную дату возникновения Апокалипсиса. Причем он априори утверждал, что в тексте Откровения Иоанна Богослова зашифрованы описания астрономических и метеорологических явлений – движения звезд и облаков. Реальных доказательств истинности своей изначальной посылки Н. А. Морозов никогда не приводил. Ему так «показалось». Факт иррациональный, момент веры – пантеизм против христианства – был положен в основу якобы научной концепции.
Апокалипсис при таком подходе представал целенаправленно зашифрованным текстом, понятным только посвященным. (Ведь Морозов особенно подчеркивает связь между астрономическими событиями и метеорологическими наблюдениями. А такую связь автор
Апокалипсиса мог установить только сознательно и уже после первоначальных видений. Во время грозы звезд просто не видно!)
Главный вывод, который делает Морозов в конце своей книги, – это то, что автором Откровения является святитель Иоанн Златоуст и что на страницах этой библейской книги в зашифрованном виде представлена гроза, разразившаяся на островом Патмос 30 сентября 395 года.
Сразу же встает один вопрос – а зачем нужно было автору Откровения создавать такой зашифрованный текст? Зачем Иоанну Златоусту, «революционеру и демагогу», как характеризует его Н. А. Морозов, необходимо было скрупулезно фиксировать и тайно шифровать астрономические явления? Чтобы таким образом воодушевить своих сторонников? Но что его сторонникам, участвовавшим в земной политической и богословской борьбе, до передвижений созвездий по небу? И в реальности святитель Иоанн Златоуст никогда не стремился столь изощренно шифровать свои взгляды, всегда открыто выступая против своих оппонентов.
Должна была существовать какая-то особенная необходимость, заставившая бы автора Откровения именно в такой аллегорической форме записать свои астрономические расчеты и метеорологические наблюдения. Морозов такой необходимости не может даже вообразить. В концепции зияет огромная прореха, но автор книги ее не замечает. Он зачарован своей теорией, потому что она отвечает его вере.
Несостоятельность морозовской передатировки Апокалипсиса доказывали многие специалисты, сразу же после выхода «Откровения в грозе и буре». Среди этих выступлений особенно выделяется рецензия выдающегося русского философа В. Ф. Эрна. Эрн отметил и бездоказательные высказывания, выдававшиеся за аргументы, и использование фальшивых ссылок, и сокрытие от читателя источников, противоречащих точке зрения автора, и отсутствие логики в рассуждениях.
Морозов не задумывался над нелогичностью своих построений, но при том был настолько в них уверен, что позволял себе заявления вроде таких: «Если б против этой даты были целые горы древних манускриптов, то и тогда бы их все пришлось считать подложными» (С. 20). Процитировавший это высказывание В. Ф. Эрн с удивлением добавляет: «Остановимся на только что приведенных словах Н. Морозова. Они поражают. Поражают высокомерием естественника, презирающего все другие науки, кроме естественных, отрицающего всякое их значение, только потому, что он с ними не знаком» (Эрн В. Ф. «Откровение в грозе и буре» (разбор книги Н. Морозова). Сергиев Посад, 1907. С. 20-21).
Взгляды Морозова опровергали старательно и иногда даже слишком подробно, хотя, в сущности, критикам «Откровения в грозе и буре» достаточно было только одного аргумента – святитель Иоанн Златоуст в указанное Морозовым время на острове Патмос не был! Тогда как о пребывании на этом острове апостола Иоанна Богослова говорят многие церковные авторитеты. Рассуждения Николая Александровича опять-таки вызвали изумление у В. Ф. Эрна: «Он (Морозов) говорит: из биографических данных Иоанна Златоуста неизвестно, где был он в 395-ом г., и отсюда делается заключение: следовательно, он был на Патмосе. Логическая необоснованность подобного утверждения становится очевидной из сопоставления с историческими данными. За пребывание Иоанна Златоуста на острове Патмос не говорит решительно ничего. О пребывании же апостола на Патмосе есть прямые свидетельства, Климента и Оригена» (Там же. С. 29).
Но ни Эрну, ни другим ученым и богословам не удалось переубедить ни Морозова, ни его немногочисленных последователей. И при этом специалистам по библейской истории приходилось на один абзац бездоказательных утверждений создателя «новой хронологии» приводить две страницы доказательств, взятых из источников. Чтобы последовательно опровергнуть все нелепости, имеющиеся в книге Морозова, каждому критику пришлось бы написать несколько томов. А им, право слово, было чем еще заняться.
