Магдалена Тулли
Бронек
Рассказ
Героине этой истории хотелось бы, чтобы война закончилась наконец и для нее. Но война, однажды начавшись, не имеет конца. Во всяком случае для некоторых. Генералы подпишут акт о капитуляции, в небо взметнутся разноцветные огни салюта, солдаты напьются от счастья, что уцелели. И — на гражданку. А для гражданских продолжается тихая, незримая война. Они истекают кровью — в одиночестве, день за днем, ночь за ночью, год за годом. До гробовой доски, а кое-кто и гораздо дольше. Война, подобно имуществу банкрота, переходит в собственность следующих поколений.
Наследованию подлежит, например, участие в великих сражениях. Внукам так просто от них не отделаться. Они получили свой процент от Сталинградской битвы или, скажем, от Курской, а кому-то перепало несколько сцен уличных боев в Берлине, отдельные фрагменты, совершенно неразборчивые. По закону они унаследуют также цвет глаз, фамилию, язык, увы, со всеми вытекающими последствиями, наименее хлопотные из которых — фронтовые присказки, на протяжении нескольких поколений звучащие в домашней тиши. О самом страшном лучше не вспоминать. Трудно сказать, что лучше — фобия или маниакальность и какую из двух стратегий стоит рекомендовать наследникам. Те, кому досталась крошечная доля какой-нибудь битвы, могут считать, что им еще повезло. Бывает и хуже. Унижения, принесенные с войны вместо часов, колец, живописных полотен и прочих трофеев, на десятилетия замораживаются на вкладах с низким процентом, о чем сами заинтересованные лица предпочли бы забыть, да сделать это не так-то легко.
Как известно из курса физики, энергия не исчезает бесследно, она лишь меняет форму, порой производя при этом некоторые разрушения. Энергия насилия преобразуется в блуждающую без цели и направления энергию страдания, обиды и ненависти. В таком виде она и достанется следующим поколениям, хотят они того или нет. Ее, в сущности, можно даже использовать, хотя область применения невелика. Можно, например, обратить такую энергию в силу — но не в работу, как гласит учебник физики. Она никому не подвластна. Это она, энергия обиды и ненависти, память об унижении, берет нас в оборот — и вот мы уже сами не знаем, кем себя считать. Знаем только, что оказались в минусе. И ничего с этим не поделаешь, разве что те, кого обидели сильнее всех, решат отобрать у других то, что отобрали у них. Вот как эти, что маршируют навстречу в тяжелых черных ботинках, тесня нас с тротуара.
Героиня этой истории никаких сражений в своей доле наследства не обнаружила. Там оказались не битвы, а нечто гораздо более неприятное. Скажем, запертая шкатулка, не слишком большая, но тяжелая — несколько тонн. Без ключа — он где-то потерялся. Может, его выбросили из сострадания, чтобы облегчить вес хоть на пару граммов? Премного благодарна за такое сострадание. Будь речь обо мне, я бы знала, что деваться некуда, хочешь не хочешь, а придется найти способ взломать шкатулку и посмотреть, что тебе досталось. Налог на наследство взимается авансом испокон века, и платить его нужно до самой смерти, если не дольше. А надо сказать, что налог на эти запертые шкатулки грабительский: вечные сомнения, холодное дыхание на затылке и пустота вместо твердой почвы под ногами. Она платила, но всегда хотела узнать за что.
Взломав шкатулку, она стала обладательницей солидного отрицательного капитала. В жизни от него пользы, как от перевернутой лестницы, по которой спускаешься головой вниз, прямо под землю, в тяжелые, словно градовые тучи, залежи грунта. Забудьте о законе всемирного тяготения. Иногда он работает, иногда — нет. Вот в самый нужный момент не сработал, и все в этом мире встало с ног на голову. Если учитывать близких и дальних родственников вместе с их несовершеннолетними детьми, наследницей которых она также оказалась, ей принадлежат кубометры тяжелой жирной почвы. Сверху растет трава, над травой плывут облака — эти облака тоже, в сущности, ее. Ей причитается множество больших и маленьких ботинок с одной знаменитой экспозиции, да еще десятка полтора, не меньше, рассыпающихся от старости чемоданов. И дым, моментально поднявшийся вверх темной тучей — да так никогда и не рассеявшийся.
Она могла бы заявить о своих правах. Но я бы на ее месте ни за что не стала этого делать. Наоборот — я стараюсь держаться от своего наследства подальше. Тщетно. Неизменно угрюмо, настойчиво, бесцеремонно преграждают мне путь будоражащие душу географические названия. Достаточно из произвольной точки А переместиться в произвольную точку Б. Для других путешественников, снабженных историями получше, эти названия остаются невидимы. Надписи над перронами легко пропархивают мимо окна вагона-ресторана, между двумя глотками кофе со сливками. Взгляд скользит по ним, не обнаруживая подтекста.
Более подробную инвентаризацию наследственной массы удалось провести, только когда мать решилась на болезнь Альцгеймера. Именно в этот момент время в ее квартире повернуло вспять. Сперва испарился из памяти вчерашний день, затем весь прошедший месяц. За стенами дома числа под названиями газет по-прежнему следовали один за другим в порядке увеличения, мать же, напротив, вернулась из конца марта в его начало. Осталось перевернуть обратно уже перевернутую однажды страничку календаря — и мы снова оказались в конце февраля. Продолжая двигаться против течения, с каждым месяцем теряя годы, мать выбрасывала из памяти известные мне обстоятельства своей жизни и припоминала другие, совершенно неведомые. Сначала она напрочь позабыла, что имеет двоих внуков и зятя. Затем пришла моя очередь.
— Вы сегодня ходили с дочерью на прогулку? — спросила как-то сиделка, сменявшая меня после обеда.
О прогулке моя мать забыла, но это была мелочь.
— С дочерью? — переспросила она с улыбкой. — Откуда вы взяли? У меня никогда не было дочери.
Мы не стали устраивать из этого трагедию, догадавшись, что как раз минуем середину пятидесятых годов. Моя мать там не остановилась. Нетрудно было предвидеть, что ждет нас дальше. Рано или поздно мы отступим к концу войны, к генералам, подписывающим мирные договоры, праздничным салютам и пьяным солдатам. Еще до того, как настал этот день, мать начала беспокоиться. Ей непременно нужно было куда-то вернуться, но она не помнила точно куда.
«Может, в Лодзь?» — «Там я уже была, там я искала», — говорила она устало. «Может, в Милан?»
Нет-нет. Это все не то. Ей нужно было вернуться в Маутхаузен.
— Но зачем? — не унималась я.
Не за чем, а за кем. Она спрашивала, не могу ли я поехать вместе с ней. На тот момент я была ее троюродной сестрой, но понятия не имела, какую ношу фамилию. «Марыся», — обращалась к ней моя мать, глядя мне в глаза, и пришлось удовлетвориться этим именем, хотя поначалу оно ничего мне не говорило. Моя фамилия матери была известна явно лучше, чем дальнейшая судьба. Например, мать не знала, что я погибла в Освенциме. Узнала она об этом значительно позже, поэтому раньше знала, а теперь — нет. В обратной хронологии получалось именно так. А поскольку мать пока не знала о моей смерти, то могла просить о чем угодно. В том числе и об экскурсии в Маутхаузен, хотя это, видимо, было сопряжено с неимоверно хлопотными походами по учреждениям с большими мрачными приемными. Нам нужно было забрать какого-то ребенка. Но какого, чьего? Мать порывалась мне объяснить, но подводила память. Не успели мы собраться в путь, как она уже обо всем позабыла.
Наступил день освобождения — и миновал незаметно, серый и пасмурный. Генералы, пьяные солдаты, салюты? Не помню. Радоваться было нечему. В обратной хронологии освобождение вело в хаос войны и оккупации.
Прямиком в концентрационные лагеря. На протяжении нескольких тревожных ночей моя мать просыпалась каждые полчаса, словно то и дело объявляли поверку. В конце августа сорок четвертого все вдруг изменилось. Видимо, это был день прибытия ее эшелона в Освенцим и предварительной селекции. По центру нашего двора пролегала граница миров: со стороны платформы раскинулся мир прошлого, со стороны лагеря — простирался будущий. Граница миров — линия, которую не переступишь просто так, за здорово живешь. Будущее — милость, даруемая не всегда и не всем. На границе отсеивают тех, у кого будущего нет. Эти отправятся в газовые камеры, не успев даже попрощаться. Значит, вот здесь старшая сестра… Но я всегда слышала только о младшей. Так сестер было трое? Неподходящее время для расспросов — в эту минуту решалась их судьба. Старшей сестре удалось незаметно проскользнуть в колонну, в которой оказался Бронек, ее девятилетний сын.
