Бегун тоже смотрел на мир за окном и невольно видел его глазами Еремея. Он так же, как и Еремей, забеспокоился, увидав Красноярск, накрытый ядовитой мглой, и сотни труб, исторгающих бурый дым; так же тоскливо проводил взглядом бесконечное кладбище кораблей на берегу Оби, сквозящее ржавыми скелетами; пережил смертный ужас, когда проезжали нефтяные края за Волгой и до горизонта раскинулась мертвая степь, оплетенная щупальцами нефтепроводов, и тысячи качалок размеренно задвигали стальными локтями вверх и вниз, без устали высасывая сок из земли; так же истово перекрестился за Сызранью, учуяв просочившийся в вагон сатанинский серный запах от перегонных заводов…

Но в отличие от Еремея Бегун понимал, что самое страшное еще впереди — Москва.

Поезд подошел к Казанскому вокзалу рано утром. Он долго тащился по лабиринту подъездных путей мимо закопченных пакгаузов, товарных станций с колченогими козловыми кранами. Здесь еще не было снега — неуютное, безнадежное предзимье. Редкие деревья тянули голые, будто обгорелые ветви к низкому небу. Серая вязкая дымка висела над городом, обволакивая шпиль высотки у трех вокзалов.

Бегун и Еремей стояли в тесном тамбуре за спиной мрачной проводницы в черном форменном пальто. Бегун сочувственно глянул на охотника — тот молился, прикрыв глаза, прося Господа дать силы в грядущих испытаниях. Вонючий тряский вагон хоть как-то связывал его с Белоозером, теперь ему предстояло сойти прямо в царство Антихриста.

Испытания начались с первого шага. Был час пик, тысячи злых, не-выспавшихся серых людей перли с пригородных электричек плечом к плечу, навстречу с матом ломились носильщики с грохочущими тележками, кто-то лез поперек, волоча отставший чемодан, тысячи ног шаркали по асфальту, над головами гремела в динамиках неразборчивая скороговорка, с площади ревели клаксоны машин.

— Держись крепче! — крикнул Бегун.

Толпа вынесла их на площадь. Здесь опаздывающий на поезд мужик с безумными глазами вклинился между ними и разорвал их руки. Еремея закружило в людском водовороте и выбросило на дорогу. Отъезжающее такси рявкнуло на него в упор. Вместо того чтобы отступить обратно на тротуар, Еремей кинулся дальше, чудом выскочил из-под колес другой машины. Мгновенно образовалась пробка, Еремей в ужасе метался между раскаленных рычащих капотов, потом воздел руки к небу и, крича неслышимую в визге тормозов и реве сигналов молитву, упал на колени на дрожащий асфальт. От светофора пробивался к нему постовой. Бегун, расталкивая людей, лавируя между машин, успел раньше, схватил его за руку и потянул к метро.

Воздух, насыщенный выхлопами, осязаемо струился, перетекал над площадью, колыхал очертания зданий, как миражи. Еремей задыхался. Они спустились под землю. Перед эскалатором, глядя в уходящий вниз бесконечный тоннель, он обреченно спросил:

— Я должен сойти туда?

— Только не стой — затопчут! — Бегун втащил его на зыбкие ребристые ступени.

С грохотом вылетел из черного провала поезд. Бегун вдавил Еремея в переполненный вагон и втиснулся следом, выдохнув, прогнувшись, чтобы дверь закрылась сзади.

Замелькали огни в кромешной тьме за окнами. Еремей осторожно оглядывался по сторонам. Мертвые люди окружали его. Они безжизненно колыхались в такт движению, глядя в пространство пустыми плоскими глазами, с расслабленными, ничего не выражающими лицами. Парень и девка застыли, обнявшись, они смотрели друг на друга в упор, но не видели друг друга. Мать сидела с полуоткрытым ртом, как уснувшая рыба, окаменевший младенец у нее на коленях таращил немигающие глаза, выронив пустышку…

Во дворе те же мужики сидели за столом и забивали козла с той же, кажется, костяшки, которой замахнулись полгода назад. «Единичка» так же стояла у подъезда, за лето она покрылась толстым слоем пыли и копоти и превратилась в доску объявлений: «Лялька! Мы ушли в кино!», «Матюха — козел!», «Ельцину — нет!», «Цой жив!». Шины спустили, колеса стояли на ободах и казалось, что машина вросла в асфальт.

Комната была опечатана.

— Быстро у нас из жизни вычеркивают! — Бегун разорвал бумажку с печатью, нашарил на притолоке ключ и открыл дверь.

На полу лежали подсунутые под дверь два тетрадных листа с крупными детскими буквами:

«Папа! Мама говорит, что ты умер, но я знаю, что ты скоро вернешься. Приезжай скорее и забери меня у них! Павел». Адрес. Телефон. «Я жду тебя и всегда первый поднимаю трубку».

«Папа! Где же-ты! Они увозят меня 20 ноября! Если ты не успеешь, приезжай за мной в Америку». Адрес по-английски: Лос-Анджелес, штат Калифорния…

Бегун глянул на электронные часы-календарь на столе: 19. 11. 9 ч. 30 мин. Достал из стола ключи от машины, документы.

— Жди меня здесь, — велел он Еремею. — Никуда не выходи, никому не открывай…

— Я пойду с тобой, — спокойно ответил Еремей.

— Только тебя мне там не хватало! — досадливо сказал Бегун, он с ходу включился в бешеный ритм московской жизни, его раздражала обстоятельная медлительность Еремея, как тому докучала суета Бегуна в лесу. — Не надо, чтобы тебя видели, понимаешь? Я вернусь через два часа!

Еремей решительно помотал головой. Понятно было, что спорить бесполезно, он не отпустит Бегуна ни на шаг.

— Черт с тобой, — сдался Бегун. — Только учти: ни одного движения без моей команды. Что бы я ни делал, что бы ни говорил, как бы ни врал — молчи! Здесь я охотник…

У Левы была гульба в разгаре, пьяный галдеж, визжали девки. Бегун звонил минут пять, пока его, наконец, услышали. За дверью раздались нетвердые шаги, Лева, с бритой физиономией, в прихваченной в Белом Озере бисерной коруне набекрень, распахнул дверь. Не успел Бегун сказать ни слова, как он с радостным воплем кинулся обниматься, мусолить его мокрыми губами:

— Бегун!! Вырвался! Ну, с возвращеньицем! А я уж и правда решил, что ты спятил, с концами увяз. Экспедицию хотел собирать, тебя спасать! А я неделю пью, все поверить не могу, что вернулся. На унитаз сажусь — от счастья плачу! — Рубль действительно смахнул пьяную слезу. — Еремей! — захохотал он, увидав охотника. — И ты деру дал! Ну, молодец! Поживешь как нормальный человек! — он облапил и Еремея, дыша горячим перегаром. Тот стоял неподвижно, играя желваками, готовый, кажется, задушить Рубля на месте. Лева, к счастью, был слишком пьян и счастлив, чтобы заподозрить неладное. — А я рассказываю — не верят! Ни одна сволочь не верит! Смеются! Пойдем, — потащил он их в комнату, — подтвердите, что Рубль не врет!

— Погоди, — остановил его Бегун, — Где Спас?

— Вот это правильно, — поднял палец Лева. — Вот теперь я тебя узнаю! Сначала — дело… — Покачиваясь, он провел их на кухню, вытащил из морозильника окаменевшую курицу и достал из потрошеного брюха пакет с деньгами. — Ну, ты Царевича знаешь, не мне тебе рассказывать. Доску увидел — чуть с копыт не упал. А как до бабок дело дошло — началась тряхомудия. Полдня торговались. Доска миллион гринов тянет, а он едва полтинник отслюнил. Но и таких бабок больше ни у кого не возьмешь. Ты, может, лучше бы сдал, но кто же знал, что ты так быстро появишься. Это твоя доля. Долги твои Царевич списал, и вот еще десять штук осталось. Посчитай — ни грина твоего не потратил, лежали, тебя дожидались…

Бегун вытащил из пакета пачку смерзшихся долларов. Глянул на молчащего Еремея.

— Что, продешевил? — виновато спросил Лева.

— Все нормально, — кивнул Бегун. Помолчал, быстро соображая, что делать дальше. Случилось худшее из того, что могло случиться. Он не представлял, как вырвать икону из рук Царевича — с его оловянными солдатиками и квартирой, больше похожей на банковский сейф. — Слушай, Рубль, у тебя на оружейников концы есть? Пушку можешь достать? С глушителем.

— Зачем тебе?

— Надо. Только быстро. И чтобы не старье, не с Крымской войны, понял? Патронов — штук двадцать.

— Знаешь, сколько потянет? — Рубль присвистнул и начертил в воздухе несколько нулей.

Бегун на глаз отделил от пачки четверть и бросил на стол.

— Хватит? Что останется — тебе, комиссионные. Вечером заеду, возьму… — он двинулся было к двери, остановился и взял Рубля за плечо. — И вот что, Лева… Ты нас не видел, договорились? И сам сиди тихо.