ИТАК, СЛЕДСТВЕННЫЙ ИЗОЛЯТОР Унизительные первоначальные процедуры обыска и заполнения различны формуляров позади — «новосела ведут в «хату», то есть в камеру. Скрежещут ключи в замках, лязгают двери решеток, разделяющих коридоры на множество отсеков. Наконец пришли — вот она, железная дверь в его будущую обитель. Поскольку здесь нашем герою скорее всего предстоит провести довольно длительное время, лучил всего прямо с порога убедиться, что попал он по адресу — в «нормальную хату», то есть в обычную камеру общего режима, где сидит самый обычный контингент арестантов. Разглядеть сразу что-либо самому с непривычки невозможно: только через какое-то время привыкаешь ориентироваться во мгле и сигаретном дыму этого практически лишенного света и вентиляции помещения. В московских сизо камеры общего режима обычно имеют 30–35 «шконарей» (спальных мест) и на одно претендуют по 3–4 человека. Hа каждого из 100–120 обитателей камеры приходится обычно не более одной трети квадратного метра. Как администрация тюрьмы подбирает контингент для каждой отдельной камеры — тайна, покрытая серым мраком милицейской шинели. Публика бывает самая разношерстная: нет никакой градации ни по уголовным статьям, ни пс возрасту, ни по состоянию здоровья. Например, больные туберкулезом находятся вместе со здоровыми людьми и на это уже давно никто не обращает внимания. Помимо обычных камер, существуют специальные, для особо опасных преступников. Они значительно меньше нормальных: как правило, это 10 «шконарей» на 20–30 человек. В отдельных камерах собирают вместе арестованных сотрудников милиции. Есть камеры для тех, кого не желает принимать в свои ряды остальное тюремное сообщество, например, идущих по статье 114, часть 4 (изнасилование малолетних) или так называемых «опущенных», а также «петухов» (пассивные гомосексуалисты, низшая каста мира за колючей проволокой).

ПРАКТИЧЕСКИ ВСЕ, безвинно испытавшие на себе «прелести» пребывания в сизо, с кем автору довелось беседовать, как одну из главных основ выживания и сохранения своего человеческого достоинства отмечали постоянную готовность дать решительный отпор любым попыткам унижения своей личности словом или делом, от кого бы они ни исходили — от представителей администрации или соседей по камере. Грубая физическая сила решающей роли за решеткой не играет. Главное — это уважать себя, свои права и быть готовым отстаивать их даже под угрозой жестокого избиения. В то же время не надо «лезть в бочку» и «перегибать палку», выставляя напоказ свою решимость и безразличное отношение к смерти — спокойствие, сохраняемое в любых ситуациях, это самое надежное оружие. Надо быть самим собой, не преувеличивая, но и не преуменьшая качеств своей натуры. Не относиться свысока к тюремной иерархии, не играть в гипертрофированный индивидуализм, но и не стремиться нарочито подчеркивать свое дотошное знание местных обычаев для того, чтобы в эту иерархию как можно удачней вписаться. Действительно, три известных правила арестанта — не верь, не бойся, не проси — являются основой поведения в заключении, но принимать их чересчур буквально не стоит, по крайней мере, в сизо. Абсолютно не доверяя своим сокамерникам, можно дойти до фобии постоянного ожидания какого-нибудь хитро замаскированного подвоха со стороны уголовного мира, которому в общем-то до стороннего человека никакого дела нет.

Оказавшись в своей «хате», первое, что необходимо сделать, — это переговорить со «смотрящим», высшим лицом во внутренней иерархии. Его укажут по первой же просьбе. «Должность» эта (кавычки необходимы, дабы избежать столь обидных для воровского мира сравнений с государственной системой) не выборная, «сверху» на нее тоже не назначают: механизм упрятан где-то в глубине российской воровской традиции. Чаще всего это человек авторитетный, большую часть своей жизни проведший в местах лишения свободы. На нем и на окружающей его уголовной «братве» (процентов 10–15 от всех узников) держится порядок в каждой камере. Этой иерархической верхушке принадлежат лучшие, самые близкие к окну, то есть свету и кислороду, места. В разговоре со «смотрящим» надо подробно, не торопясь рассказать о себе: как попал в сизо, чем занимался на воле, какую статью вам инкриминируют и правы ли представители закона в вашем отношении. Достойному человеку место в камере найдется всегда. Как и везде, здесь не любят интриганов и стукачей — последним администрация обычно разрешает дополнительные передачи с воли, предоставляет другие льготы, но отношение сокамерников к ним достаточно жесткое, если не сказать жестокое. Чаще всего обычные арестованные самостоятельно организуются в группы по 3–4 человека, владеют одной «шконкой» и спят на ней по очереди. Кроме того, все «дачки» — еда, чай и сигареты с воли — также делятся поровну. Увидев, что новичок — человек спокойный и порядочный, его, скорее всего, позовут в такую команду или же ее укажет «смотрящий» исходя из наличия «вакантных мест». Основной проблемой в камере из-за хронической перенаселенности является сон, и одним из серьезнейших наказаний за проступки перед сокамерниками служит именно лишение спального места. Кто-то, если бодрствовать совсем невмоготу, залезает под «шконки» и спит на полу. Таких обычно переименовывают из «арестантов» в «арестованные». Ничего страшного тут нет, но некоторая доля уничижения все же присутствует.

РЕЖИМ В СИЗО не отличается разнообразием, поэтому время растягивается, дни сливаются и очень скоро можно вообще потерять счет времени. Ежедневно в семь утра проходит проверка: все ли на месте и живы. Одновременно принимаются прошения от узников: судьям, адвокату, в прокуратуру, о предоставлении медицинской помощи. Чаще всего эти заявления бесследно исчезают в административных недрах тюрьмы. Условия содержания и кормление здесь таковы, что на здоровье жалуются практически все. Наиболее распространены трофические язвы — от жары, грязи, сырости, отсутствия кислорода и невозможности полноценно двигаться (прогулки раз в день по 40 минут). Все поголовно заражены чесоткой и педикулезом, а по стенам и в матрасах, которые не менялись, наверное, лет 50 (белья в сизо, естественно, не полагается), гнездятся тысячи клопов. Летом жара в камере доходит до 40 градусов. В это время здоровье ухудшается особенно сильно. Любая ранка или небольшая язва может закончиться гангреной. Если же после настоятельных просьб медицинская помощь арестанту предоставляется, то заключается она исключительно в мази Вишневского, а в случае гангрены его «вытянут» из камеры, но дело, скорее всего, закончится ампутацией. Баня в сизо устраивается один раз в месяц, помывка длится минут 15. А иногда «баню» организуют прямо в камере. Забегают человек пятнадцать в камуфляжах и масках и начинают махать дубинками, как вениками. Почему и за что — не ясно. Все здоровые, откормленные. Бьют обычно по голове. Во время октябрьских событий такая поголовная «профилактика» прошла во всех московских сизо, аналогично был отмечен и последний указ президента об усилении борьбы с преступностью. Еще одна суровая мера наказания провинившихся, а то и просто применяемая для острастки — карантин. Его могут устроить практически на любой срок, хотя положено не более чем на 45 суток. В это время никого не возят в суд, никто не получает передачи, запрещены свидания. Полная «заморозка».

Кормление в сизо трехразовое. Рацион состоит в основном из сечки на комбижире — на вид эдакий темно-фиолетовый холодец отвратительного вкуса и запаха. В день на человека полагается треть буханки черного хлеба и одна шестая белого. Тюремный хлеб спецвыпечки, плохого качества: очень водянистый, быстро покрывается плесенью. Пить ничего не дают — всегда есть вода из-под крана. Если администрацией разрешены кипятильники, то жизнь обитателей камеры становится значительно веселее: можно приготовить чай, сварить переданные с воли супы из пакетиков. В месяц узнику положено не более 15 килограммов продуктовых передач, а раз в три месяца разрешена и вещевая «дачка». Понятно, что все «гостинцы» беспощадно разграбляются обслуживающим персоналом. «Мальборо» в лучшем случае заменяют на «Беломор» или «Дымок», вместо индийского чая в камеру попадает грузинский, а от батонов колбасы остается «гулькин хвост».