Во второй комнате жил я с родителями. Отец был инженером и строил дома, а мама, тоже инженер-строитель, работала в одном из наркоматов.

В третьей комнате располагалась такая же, как наша, семья из трех человек: девочка Ира, лет девяти, с голубыми глазами, хорошенькая, как Мальвина, в раннем детстве переболевшая полиомиелитом и прикованная к инвалидному креслу; ее мама, уборщица-почасовик, и отец, мелкий служащий. Почти все заработанные деньги уходили у них на лекарства и профессоров для дочери, поэтому жили они очень трудно. Щи, картошка да каша — вот постоянный рацион взрослых. Если удавалось купить масла, фруктов, то их отдавали Ирише.

И наконец, в последней угловой комнате проживало семейство Фроловых. Темная семья. Отец — «Кныш», как его звали в доме, — находился в местах не столь отдаленных. Ходили слухи, что во время грабежа квартиры он задушил, а затем утопил в ванне старуху, которая там жила. Но этот эпизод доказать не удалось, и Кныш получил только длительную отсидку. Его жена Вера Павловна, а попросту Верка, по прозвищу «Шалава», неопределенного возраста, худощавая, с лицом мопса и бесцветными волосами, работала буфетчицей при вокзале на подмосковной станции. Еще совсем недавно Верка ходила с огромным животом и, как все полагали, должна была вот-вот родить. Сама она беременность отрицала и со смехом говорила, что у нее водянка. Затем на сутки исчезла и появилась уже «без живота», злая, но довольная, заявив всем, что если кто насчет водянки Кнышу когда-нибудь скажет, то ему язык отрежут. Была у Шалавы двадцатипятилетняя дочь, по

имени Татьяна, которая не училась и не работала, ходила ночами с мужиками по ресторанам, а днем отсыпалась. Был также сын Виктор, он же Витёк, который в свои двадцать четыре года успел два раза отсидеть за хулиганство и грабеж, работал где-то слесарем, носил «фиксу» и говорил «по фене».

Если в трех первых комнатах практически всегда была тишина, лишь иногда по праздникам у нас собирались гости, играл патефон, то из четвертой комнаты постоянно доносились крики, брань, блатные песни, там играли на баяне и дрались, гомерически хохотали и истерически плакали, частенько выплескивая свои эмоции в места общего пользования.

Анастасия Ильинична почти перестала выходить из своей комнаты. Еду она готовила у себя. В магазин за продуктами ходить уже не могла, и их приносили или мои родители после работы, или наши ближние соседи, но чаще всего я. Старушка все больше лежала, и я понемногу научился даже кое-что несложное готовить для нее. Придя из школы и сделав уроки, я направлялся к бабе Насте и помогал ей по хозяйству. Для меня это было несложно и даже интересно, потому что вся ее комната была заставлена старинными вещами, статуэтками; на полках стояли старые-престарые книги, которые я часто с увлечением листал, в основном из-за-прекрасных иллюстраций. Бывало, сварив кофе и подав ей в маленькой расписной китайской чашечке из тончайшего фарфора, я подсаживался к огромной тахте, на которой лежала баба Настя, и она мне рассказывала интересные вещи. Так, от нее я услышал, что Бог — это не человекоподобное существо, как внушает нам церковь, а Высший мировой Разум. Что Вселенная и все, что в ней есть, не созданы Богом, а были, есть и будут всегда, так же как Разум; однако Вселенная все время развивается и совершенствуется, и так будет вечно, ибо совершенству нет предела. Что души людей, животных и растений бессмертны и являются своего рода органами чувств Разума, проводниками информации, через которые он определяет происходящие в определенной части материи изменения и вносит поправки в ее развитие. Что для управления душами у Разума есть специальные посредники (мы называем их ангелами), которые направляют души, обеспечивают очищение, развитие и совершенствование. Они же и определяют время, когда созревшие души должны соединиться с Высшим Разумом. На место таких душ создаются новые, которые включаются в этот вечный процесс. Бабушка Настя также объяснила, что при очередном воплощении души человек, который ее носит, как правило, не знает о прошлой жизни. Это дает ему право самостоятельного выбора образа жизни, потому что процесс совершенствования без осознанного, а не навязанного стремления к нему невозможен.

Конечно, многое мне, десятилетнему мальчику, было не очень понятно, однако я четко усвоил одну мысль: для достижения высшего единения, совершенства, мудрости и счастья надо соблюдать законы нравственности, изначально заложенные в нас. Под нравственностью в то время я понимал — быть честным, добрым, никого не обижать, помогать нуждающимся, любить родителей и слушаться их.

Между тем за пределами моего детского внимания события стремительно развивались и послужили причиной целой цепи трагических и загадочных происшествий. Все началось со встречи Татьяны со своим иногородним ухажером в ресторане «Арагви», где «воздыхатель» сделал ей предложение «руки и сердца» в обмен на жилплощадь с пропиской. В Москве в то время «осесть» было очень трудно, но Татьяна придумала план, как это сделать и одновременно улучшить свои жилищные условия. Ключевая роль здесь отводилась некоему Феклистову, старому знакомому матери Татьяны. Этот прожженный комбинатор заведовал местным райжилотделом и имел нужные связи в Моссовете. Именно Феклистов помог им с матерью получить комнату и прописаться в Москве. Сделал он это, разумеется, не за красивые глаза Веры Павловны. Кандидат в мужья полностью одобрил план и обещал выделить нужную сумму денег.

Вернувшись домой, Татьяна подпоила мать и решила порадовать ее поступившим предложением.

— Что, твоему хахалю уж невтерпеж стало? Московскую прописку ему подавай, да еще с жильем.

— Ты что, мать, его прописывать не хочешь? — озлобилась Татьяна.

— Успокойся, — миролюбиво успокоила та дочь, разливая по стаканам портвейн, — я для родной дочки на все пойду, да только не пропишут его в нашей комнате, народу больно много, а метров мало.

— А ты к своему Феклистову пойди.

— Все одно не пропишут, вот если бы у нас две комнаты было, тогда другое дело.

— А может, две и будет, — загадочно взглянула Татьяна на мать и отпила из стакана.

— Это каким же образом?

— Старуха-то наша совсем древняя, вот-вот копыта отбросит, комната и освободится, — прошептала Татьяна.

— Да ты что надумала? Она нас с тобой еще переживет, — испугалась мать.

— Ты не бойся. Твое дело провентилировать возможность. Встреться с Феклистовым, переговори. Дескать, так, мол, и так, у нас соседка еле жива от старости, на ладан дышит. Если случится что, можно ли так устроить, чтобы ее комната нам отошла. Ну и о Жорике вставь, дескать, сватается ко мне, а жить негде.

— Ой, доченька, чует мое сердце, что в темное дело меня впутать хочешь.

Однако уже на следующий день Вера Павловна была в кабинете Феклистова. Разговор состоялся долгий и трудный, но в конце концов тот обещал «по старой памяти» посодействовать за солидное, конечно, вознаграждение.

Как-то ночью я отправился в тапочках в туалет. Оставшись незамеченным, стал свидетелем разговора, который вели на кухне Татьяна с матерью.

— Коль дело на мази, надо действовать, а не ждать, когда старуха сама копыта отбросит, помочь ей, — свистящим шепотом говорила Татьяна.

— Убить, что ли, предлагаешь?

— Я говорю «помочь», а это не одно и то же. Я все продумала. Старухе за семьдесят, помрет, никто ее вскрывать не будет, я это точно знаю. Мало ли что в таком возрасте бывает — инфаркт, инсульт. А мы ей в еду крысиного яду подсыплем, и все. Никто никогда и не узнает, отчего окочурилась.

— А если она запах иль вкус почует?

— Он без вкуса и запаха, иначе бы крысы есть не стали. Надежный. Я уже купила, достаточно будет. Единственно, потом посуду надо будет вымыть, на всякий случай, но это не проблема.

— Ой, доченька, на что ты решилась! Как же ты подсыпать хочешь, если она жрет теперь у себя, а когда в уборную ходит, то даже дверь в комнату запирает. Не доверяет, зараза, может, чует что?