Тем временем Тайлер работал у себя за письменным столом и радовался, что слышит ее шаги на лестнице, шуршание щетки о плинтусы, негромкое постукивание ведра о пол, пока он составлял список тем, которые следовало включить в Просительную молитву:
Обо всех, кого затронула забастовка сталелитейщиков.
О неграх на юге, которых ежедневно преследует ненависть и которые находят в себе мужество пытаться обрести личное достоинство.
О семье недавно скончавшегося Джорджа Маршалла, лауреата Нобелевской премии мира. [58]
Тайлер постучал карандашом о столешницу. Берта Бэбкок сказала, выходя на прошлой неделе из церкви: «Мне хотелось бы, чтобы вы помолились о Бобе Хоупе, [59]который ослеп на один глаз». — «Конечно», — ответил тогда Тайлер. Но теперь ему не хотелось включать в эту молитву Боба Хоупа, и он положил карандаш на стол.
Зазвонил телефон.
— Докладываю, Тайлер, — сказала Ора Кендалл. — В Женском обществе взаимопомощи, этом сборище ведьм, происходит борьба, нечто вроде революции на Кубе.
— Подумать только! — отозвался Тайлер.
— Ирма Рэнд полагает, что было бы мило, если бы перед нашей церковью ставился какой-нибудь щит для объявлений, вроде рекламного. А я думаю, это будет похоже на кинотеатр. А вы как считаете?
— Ну, Ора, я думаю, это должен решать не я.
— Составьте же собственное мнение, ради всего святого! Это ведь ваша церковь.
— По правде говоря, Ора, церковь принадлежит Богу.
— Ну ладно. Тогда не удивляйтесь, если в один прекрасный день увидите там плакат: «ВОЙДИТЕ, И ВАША ВЕРА ВОЗВЫСИТСЯ!» Кстати говоря, Дорис Остин все еще на вас злится из-за органа.
Повесив трубку, Тайлер добавил Боба Хоупа в список, а затем, услышав, что звонит маленький гонг, вышел на кухню к ланчу. Ему хотелось сказать Конни, что всеобщую забастовку сталелитейщиков, разумеется, невозможно утихомирить, когда даже небольшая церковная община одного маленького городка не может уладить спор о щите объявлений. Ему хотелось сказать Конни, что Дорис Остин мечтает о новом органе так же сильно, как Конни мечтала о детях. Что комитет Женского общества взаимопомощи судачит о его дочери Кэтрин. Ему хотелось рассказать Конни обо всем. Но священнику следует соблюдать осторожность. И Тайлер спросил:
— Вы собираетесь навестить свою сестру в День благодарения? [60]— Он взял с тарелки сэндвич, запеченный с сыром.
Конни помотала головой и рассказала ему, то и дело откусывая от своего сэндвича, что во время войны ее сестра переехала выше на север — жить у дяди Арделла на его картофельной ферме.
— А у него там работали пленные немцы, и Бекки от одного из них забеременела. Она стащила у дяди деньги и поехала следом за немцем в Германию, уже после войны. А там оказалось, что он женат. — Конни поставила оба локтя на стол и посмотрела на Тайлера. — Ужас, просто ужас, что получилось. Адриан о Бекки даже слышать не желает — думаю, из-за этого немца.
— А что с ребенком?
— Она его потеряла. — Конни отпила большой глоток томатного супа из кружки и добавила: — То есть сделала так, чтобы его потерять, вернее говоря. Пошла к кому-то, кто такие вещи делает. А потом из нее кровь лила и лила, так что она чуть не померла. Но не померла. Она все еще там, на севере. Живет в комнате над баром.
Тайлер разгладил салфетку на коленях. Конни пристально смотрела на него, чуть наклонившись к нему над столом.
— А вы что же, не видите? — спросила она.
— Чего не вижу?
— Что я родом из семьи грешников.
— Ох, Конни, мы же все родом оттуда! — ответил священник.
На площадке для игр Мэри Ингерсолл хотела убедиться, что никто из детей не ест снег, но думала она о дне своей свадьбы три года тому назад. Зимняя свадьба в Нью-Гэмпшире, свечи в церкви, и у нее — муфта из пушистого белого меха, в которой она прятала руки по пути на праздничный прием. Она никогда еще не чувствовала себя такой хорошенькой, думала она, оглядывая площадку, и, видимо, никогда уже не почувствует.
В ботиках, в коричневом шерстяном пальто, с головой, повязанной шарфом, Мэри чувствовала себя матроной. Именно это слово пришло ей в голову, и это ей не понравилось. Она никак не могла взять в толк почему, но ей казалось, будто длинная дорога ее жизни, лежавшая впереди, — эта длинная, с незамкнутым концом дорога, где должны были произойти всяческие замечательные вещи (ведь она молода и не умрет еще целую вечность!), вдруг повернула вспять, и столь многое оказалось уже решено. Восхитительный вопрос: «За кого я выйду замуж?» — уже получил ответ. Восхитительное стремление: «Я стану учительницей!» — уже осуществилось. У нее пока нет своих детей, пока еще нет, но порой, вот как сегодня утром, она вдруг ощущала мимолетную судорогу от чувства какой-то непоправимой утраты, и, даже когда директор мистер Уотербери весело махнул ей рукой в знак приветствия, а она помахала ему в ответ, ей где-то в потаенной глубине ее существа все равно хотелось уткнуться лицом в чьи-то взрослые колени.
А Кэтрин Кэски очень неудачно упала. Несколько мальчиков бегали по площадке, и один из них на нее натолкнулся — совершенно случайно, но Кэтрин такая маленькая, он сбил ее с ног. Она упала и ударилась головой о железную стойку качелей. Мэри увидела это и подбежала к Кэтрин.
— Кейти, как ты, все в порядке? — спросила она, поднимая на руки легонькую девочку, чьи слезы на этот раз были вполне искренними и лились неудержимо. — Дай-ка я посмотрю твою головку, солнышко, — продолжала Мэри, ласково отводя у нее со лба волосы, но радуясь, что девочка плачет: в случаях удара головой слезы — хороший знак. — Думаю, у тебя все в порядке, — утешила девочку Мэри, — но давай глянем, нет ли там шишки. — И, осторожно поставив ее на землю, пощупала ушибленное место. — Это было очень страшно, правда?
Кэтрин кивнула, все еще тихо плача. Впереди смутно маячило голубое пятно куртки — Марта Уотсон распевала таким громким голосом, будто ей одной принадлежала вся площадка:
Медвежонок, медвежонок, повернись,
Лапой плюшевой скорей земли коснись!
Кэтрин шагнула поближе к учительнице.
И Мэри Ингерсолл испытала такую полноту чувств, что это дало ей острое ощущение облегчения: нет, она вовсе не матрона, она вовсе не идет по дороге, заканчивающейся тупиком. Вот это— ее работа, ее дело заботиться об этом ребенке, и она умеет это хорошо делать. Прежнее упрямство Кэтрин делало сегодняшнюю победу особенно значимой, и то, что почувствовала Мэри, было — любовь.
— Ну-ка, высморкай носик, — сказала она, доставая из кармана бумажный платок, и Кэтрин высморкалась. — А вот и шишка, — сказала Мэри, щупая темя Кэтрин. — Сколько пальцев я подняла? — (Девочка подняла три собственных пальца.) — Молодец, — похвалила Мэри официальным, учительским тоном. — Очень страшно, когда тебя вот так сбивают с ног. — И она снова попыталась обнять девочку.
Но тут Кэтрин вдруг вспомнилось, как папа сказал: «Мне тоже показалось, что она не такой уж подарок». Она стояла напрягшись и больше уже не плакала.
— Кейти?
Девочка отвернулась.
— Кэтрин?
Миссис Ингерсолл коснулась тоненького плеча девочки и была поражена, когда та снова резко отвернулась от нее. Это сильно задело чувства учительницы. А когда Кэтрин, убегая, обернулась и показала ей язык, она ощутила, как в ней волной поднимается гнев.
— Кэтрин Кэски, это грубо! — зло крикнула она.
Но Кэтрин бежала, больше не оборачиваясь.
Тайлер ехал домой молча, Кэтрин сидела рядом с ним. У него в ушах все еще звучал голос Мэри Ингерсолл, высокий и резкий, словно острые осколки стекла. Он все еще рисовал себе ее в разговоре с ним — в коридоре школы, перед дверью кабинета медсестры, вспоминал ее лицо, словно запертое, лишенное малейшего признака тепла.
— Но с Кэтрин все нормально?
