Теперь Джордж спросил:

— Ну как идут дела у Кэтрин?

— У нее все нормально, — ответил Тайлер, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. — Думаю, все же есть небольшие неприятности. Трудно приспосабливается к детскому саду. На днях мне случилось поговорить с ее учительницей. Кэтрин довольно часто плачет, как я понял.

После минутного молчания Джордж заметил:

— Я полагаю, чего-то вроде этого можно было ожидать.

Тайлер кивнул.

— Ты с ней вместе читаешь молитвы?

— Конечно. Каждый вечер.

— И ты поминаешь в этих молитвах ее мать?

Джордж Этвуд внимательно рассматривал одну из обтянутых кожей пуговиц на своем кардигане. Когда Тайлер ему не ответил, он поднял голову.

— Нет, — сказал Тайлер.

— Что же так?

— Не знаю. — Возникла жгучая боль под ключицей. — Думаю, дело в том, что у нас установилось что-то вроде рутины — с давних пор… Ну, не знаю.

— Это могло бы быть небесполезно.

— Да, — кивнул Тайлер. Прищурившись, он взглянул в окно и понял, что смотрит на угол церкви, где венчался с Лорэн. — Я тут как-то на днях подумал, — начал он, чувствуя, что ему необходимо переключить внимание с ужасающего — теперь он это увидел — открытия, что он не допускал Лорэн в молитвы ее дочери, — что святая Тереза была как раз того же возраста, что Кэтрин, когда умерла ее мать.

— Ради всего на свете, Тайлер, не говори мне, что ты все еще читаешь этих католических святых.

Тайлер взглянул на него с улыбкой:

— Время от времени.

— О, я понимаю. Тебя всегда влекли сильные душевные переживания. Но будь осторожен, не то вылетишь за это из прихода в мгновение ока.

Тайлер опять улыбнулся — на этот раз довольно криво:

— Я не намерен ниоткуда вылетать.

— Конечно. Надеюсь, что нет. — Джордж поставил ноги прямо, сжал колени в отглаженных серых брюках и повернулся в кресле боком. — Так что ты, в общем, справляешься, Тайлер?

Тайлер кивнул. Снова взглянул в окно.

— Впрочем, я теперь не могу читать по памяти, и это меня раздражает. Лишает меня радости, какую мне раньше давали проповеди. Ох, как же я это любил! Знать, что мои прихожане — со мной, что они пойдут домой и станут думать о том, что я сказал, что, знаете, это не просто абстрактные вещи, которые я…

Слишком поздно Тайлер вспомнил, что проповеди самого Джорджа Этвуда отличались неослабной скукой, читались так, словно каждое слово имело совершенно одинаковый вес, звучали до смерти монотонно. «Знал ли это Джордж о самом себе? — подумал он. — Что вообще знают люди о самих себе?» Тайлер наклонился в кресле вперед, оперся локтями о колени. (А что знают люди о своих детях? Когда он думал о Кэтрин, такой тихой и послушной дома, а потом представлял себе ее визжащей в детском саду или заявляющей «Я ненавижу Бога!» — в детской группе воскресной школы, такое несоответствие между его собственным знанием о своей дочери и тем, какой ее могли увидеть окружающие, страшило Тайлера, будто бы, когда Кэтрин покидала дом, она проваливалась сквозь лед в темную воду, где он едва мог ее разглядеть.)

Небо над церковью было очень серым. Тайлер потер лицо ладонями и откинулся на спинку кресла. Увидел, что Джордж внимательно наблюдает за ним.

— Ты скоро снова обретешь привычку к морской качке, — сказал он ему. Потом добавил задумчиво: — Ты всегда нуждался в аудитории, Тайлер. — Джордж поерзал в черном деканском кресле, чуть приподнялся, опираясь о подлокотники, и всем своим худым телом снова погрузился в его глубины. — Беда в том, — продолжил он и откашлялся, — что для человека, которому нужна аудитория, ее всегда оказывается недостаточно. Он может даже дойти до того, что невзлюбит своих слушателей. Видишь ли, Тайлер, это ловушка.

Тайлер медленно кивнул, пытаясь создать впечатление, что вдумывается в его слова, но на самом деле боль под ключицей расцветала все пышнее.

— Ну что ж, — Тайлер вздохнул и тут же выдохнул воздух, — грядет Казначейское воскресенье, и я хотел бы удачно поработать со сбором средств. Органистка хочет получить новый орган, и, если возникнут какие-нибудь разногласия в казначействе, мне бы лучше остаться в стороне.

— Оставь это Церковному совету.

— Я так и делаю.

— Раньше тебе хорошо удавался сбор пожертвований.

— Да. Думаю, с этим проблем не будет.

Двое мужчин погрузились в молчание; в конце коридора хлопнула дверь. Джордж сказал:

— Помнишь Плач Иеремии? «Благо человеку, когда он несет иго в юности своей». ^[48]

— Мой возраст юностью уже не назовешь, — ответил Тайлер.

Джордж просто поднял бледную, худую ладонь.

— Как малышка? — спросил он. — Все нормально?

— Она все еще у моей матери. Да, все прекрасно.

—  «Вечером водворяется плач, а наутро радость», ^[49]Тайлер, — произнес Джордж и, приподняв тощее бедро, извлек из заднего кармана белоснежный носовой платок. Высморкался он почти беззвучно. — Тяжелая утрата — это таинство. Ты заботишься о себе? Мне кажется, ты немного похудел.

— Накоплений в банке хватает. — Тайлер похлопал себя по животу.

Ему казалось очень странным, что Джордж заговорил о радости. Когда, интересно, Джордж Этвуд в последний раз чувствовал радость? Но именно радости Тайлеру и не хватало. Именно радость, казалось, переполняла его прежде до краев. Даже когда вместе с браком пришли всяческие беспокойства. А радость — это как раз то слово, какое К. С. Льюис ^[50]употребил, чтобы описать свое чаяние Бога. Именно таково было его, Тайлера, Чувство, как он теперь понимал. Но как могла радость стать когда-либо снова возможной для него? Он чувствовал, что одним поспешным решением изнуренного ума в тот последний день жизни Лорэн он словно позволил тяжелой амбарной двери упасть и придавить его, и в наступившей тьме уже не видел выхода.

— Послушайте, Джордж. — Тайлер снова наклонился вперед, опершись локтями о колени.

Однако как раз в этот момент Джордж взглянул мимо него, на вход в кабинет, и произнес:

— А, Филип, входи. Ты меня искал?

В дверях, почтительно ссутулив плечи, стоял молодой человек.

Тайлер встал и, обменявшись рукопожатием с Филипом, пожал руку Джорджу.

— Ну что ж, пора мне отправляться восвояси, — сказал он.

— Хорошо, Тайлер.

Старый профессор даже не встал проводить его до двери.

Выйдя на холодный воздух, Тайлер попытался обрести душевное равновесие посреди разверзшейся вокруг него бездны разочарования от визита к Джорджу Этвуду. Несколько минут он сидел в машине, глядя на семинарский кампус, на огромные серые стволы старых вязов. «Пребудь со мной: уж меркнет свет дневной…»Странно теперь подумать, что уже много лет этот гимн был для него самым любимым, ибо что же он мог знать — до этого года — о печали и таком утешающем тоне этого гимна? «Густеет мгла: Господь, пребудь со мной!» ^[51]

Тайлер тронул машину, спустился с холма, миновал церковь, где венчался с Лорэн. « Когда лишусь друзей и радости земной… Отец Небесный, Ты пребудь со мной!»Деревья вдоль реки, казалось, застыли полураздетыми. На ветвях еще оставались листья, но опало их уже столько, что сквозь ветви можно было видеть не только стволы, но и небо: ощущалось, что они вот-вот совсем обнажатся. Тайлер опустил оконное стекло, давая осеннему воздуху омыть его лицо, и острый запах осени вызвал в его памяти картину из прошлого: он стоит на футбольном поле, ожидая стартового свистка. В голове его рождается мысль: «Я человек большого роста, я могу и буду совершать большие дела!»

Кэтрин, сидя на заднем сиденье машины миссис Карлсон, смотрела в окно и тихонько улыбалась. Миссис Карлсон, поглядев в зеркало заднего вида, предположила, что девочка заметила стенд с тыквами, мимо которого они проезжали, и вспомнила, что ей обещали тыкву.

— Собираешься сделать фонарик из тыквы на Хеллоуин? — спросила миссис Карлсон.

Но Кэтрин ей не ответила, только молча улыбалась в окошко. Она рисовала в своем воображении свой дом, веранду, сломанные перила крыльца, накренившиеся ступени, себя, взбирающуюся на каждую из них, а потом внутри, с широко раскинутыми руками, ее будет ждать мама. «Китти-Кэт, я так скучала по тебе!» — воскликнет мама, и потом они побегут наверх и запрыгнут на кровать.