«…Катер, казалось, намертво засел на камнях. Алексей, обвязавшись веревкой, чтобы не унесло волной, в несколько минут с кошачьей ловкостью облазил его весь и с палубы, и вдоль бортов, ныряя в ледяную воду.
— Порядок! — крикнул он. — Пускай помпу!
Помпа стучала и шипела так, что, казалось, должна была всполошить всех немцев. Но хуже всего было то, что вода в катере совсем не убывала. Тогда Алексей полез в люк. Он нашел пробоину, закрыл ее спиной и держал, упершись ногами в переборку. Вода в люке начала убывать. Катер заскрипел днищем о камни.
И тут с берега донесся выстрел. Потом еще и еще. Простучала короткая очередь «дегтяря», и все стихло.
Матросы выключили помпу. В темноте слышались какие-то крики. Вроде кто-то с кем-то переругивался на самых высоких нотах.
— Может, сдернем катер? — предложил Михеев.
— Не удержит один-то Алексей, — сказал капитан.
— Поможем. Он пролез, и другие пролезут.
Капитан посмотрел на небо, начинавшее светлеть над кромкой гор, и вздохнул:
— Давай попробуем.
Снова торопливо застучала помпа. В черные люки катера протиснулись еще трое, вместе с Алексеем принялись забивать пробоины. Михеев послал на берег Колю Переделкина за пограничником Курылевым.
Шли минуты, а на прибрежных камнях все никто не появлялся. Потом послышался крик с воды: Коля плыл к сейнеру по прямой, минуя каменную гряду.
— Немцы! — выдохнул он, оказавшись на палубе. — Сам слышал разговор.
— А где Курылев?
— Нету…
Стало ясно: схватили Курылева. А раз так, то надо было уходить немедленно. Завели буксир.
— Давай помалу! — крикнул капитан.
Сейнер вздрогнул, что-то отчаянно взвизгнуло, заскрежетало, и катер закачался на волне, поплыл. Вот уже и гряда пропала в сером тумане, и отвесная стена скал, обступившая бухту, стала растворяться, исчезать. Только вершины гор долго еще выделялись на светлеющем утреннем небе. Потом повалил снег, и в десятке метров ничего не стало видно.
Когда снег прекратился и открылась даль, все увидели прямо по курсу немецкий военный катер. Он спокойненько шел навстречу, словно специально дожидался.
— Эх, Иван, Иван! — вздохнул Михеев. — Что б тебе еще чуток продержаться…
Было ясно, что схваченный фашистами Курылев не выдержал истязаний и рассказал, зачем он тут оказался. Все знали: фашисты мастера вынимать из человека душу…»
Дальнейшее о том, как сейнер и катер чудом были спасены оказавшимся поблизости советским эсминцем, я читал невнимательно. Все возвращался к страшному предположению о предательстве Ивана Курылева. А потом и вовсе перестал читать, думая только о человеке, оставшемся на берегу, чья судьба через десятилетия перехлестнулась с судьбой моего, нашего сослуживца.
Положив листки на место, я вышел на крыльцо и остановился в растерянности. Узнай я такую историю на гражданке, просто не придал бы ей никакого значения. Но здесь надо было что-то предпринимать. Ломая голову над этой дилеммой, я пошел к забору, собираясь посоветоваться с Таней. Но ее уже не было.
Тут я разозлился на себя: если на то пошло, я просто не имел права молчать. Много лет прошло с того предательства? Но Игорь почему-то ведь скрывает? Хочет в одиночку дознаться истины? Но пограничнику не положено утаивать такое. Не зря начальник говорит, что на границе, как на фронте, каждый должен быть ясен.
Когда колебания между долгом товарищества и долгом службы вконец измучили меня и я, как принц Гамлет, совсем потерял голову от пустых размышлений, услышал вдруг твердый знакомый голос:
— Рядовой Алексеев, ко мне!
На крыльце заставы стоял наш прапорщик, как всегда подтянутый, отутюженный.
— Вы почему не спите?
— Да так…
— Отвечайте, когда спрашивает начальник.
— Да это… — замялся я. И ответил бог знает где вычитанной фразой: — Тут замешана женщина.
— Женщина?
— Ну девушка, в общем…
Он, не мигая, посмотрел на желтое солнце, уже совсем поднявшееся над морем, и начал говорить о том, что если пограничник влюблен, значит, он не спит, если не спит, то небдителен на посту, а если небдителен… И так далее, и тому подобное. Я уже знал, что если молчать, не оправдываться, то через пару минут старшина выговорится, подобреет и отпустит с миром. Поэтому стоял не шевелясь, стараясь изо всех сил изобразить на лице внимание.
— Идите, и чтобы через минуту видеть сны. Я проверю.
В другое время, пусть даже рискуя нарваться на замечание, я бы непременно поинтересовался содержанием снов, которые будет проверять старшина. Но теперь мне почему-то совсем не хотелось шутить. Козырнув, как положено, я пошел в спальню и в самом деле уснул через минуту. Как, впрочем, засыпал каждый раз, как залезал под свое синее шерстяное одеяло.
Граница не знает сна, поэтому на заставе нет общего отбоя. Но общий подъем есть. В тринадцать часов дежурный распахивает темные гардины на окнах, и для тех, кто в это время не на службе, начинается обычное солдатское время с физзарядкой, построениями, занятиями.
Но в этот день всем было не до нас. Начальник заставы, озабоченный, невыспавшийся, уехал куда-то с офицерами штаба. Старшина был занят всякими организационными делами, которые свалил на него начальник, Командиры отделений все до единого находились в усиленных нарядах, и нас, семерых рядовых, оставшихся не у дел в этот горячий день, по указанию старшины просвещал восьмой, такой же рядовой, отличавшийся только тем, что был длиннее всех, Коля Силкин. На гражданке он работал в телевизионном ателье и считался знатоком техники. Технику он и в самом деле знал неплохо, и это на первый взгляд было кстати, поскольку наша самодеятельная команда почти целиком состояла из специалистов поста технического наблюдения. Но командир Коля был никакой, и очень скоро служебное время занятий мы превратили в личное время.
Правда, прослужив без малого два года, я так и не уяснил себе разницу между временем служебным и личным. Поскольку, даже когда выпадала свободная минута, каждый из нас шел на тот же спортгородок, где мы только что занимались в обязательном порядке, или забирался куда-нибудь в угол ленкомнаты с книгой по радиотехнике. Разве что в личное время каждый сам себе командир: захотел — потянулся или зевнул, захотел — покурил, прошелся по заставе, поспорил с оператором о том, почему перегорают дроссели на радиолокационной станции…
Но старшина точно улавливал эту разницу. Увидев, как мы занимаемся, он сразу нашел нам дело, заставив перекапывать слежавшиеся за зиму опилки в ямах у спортснарядов.
Утром гамлетовское «как быть» уже не мучило меня. Теперь я знал, что сразу, как увижу, скажу Игорю о том, что все знаю, и заставлю его пойти к начальнику заставы. Не мне же идти. Ведь тогда Игорю не оправдаться перед самим собой.
Но увидеть его мне удалось только мельком, когда вечером он пришел с наряда. Я не успел ему ничего сказать, сам ушел на ночное дежурство.
Наш пост технического наблюдения находится на каменистом мысу, вдающемся в море. Поодаль от берега стоят два белых домика — дизельная и операторская, а у самой воды — еще один домик, высокий, с дверями во всю стену, с рельсами, выбегающими из-под дверей. В этом домике мой пост, моя боевая техника — прожектор Когда я прихожу на ПТН, то заглядываю в свой домик лишь на несколько минут, чтобы осмотреть прожектор. Смотреть, собственно, нечего, знаю его до каждой царапины на угольных стержнях, до каждого пятнышка на зеркале. Но так уж положено — смотреть, заступая на пост.
А потом я иду в операторскую и сижу там, подменяя операторов у экрана. Это непросто — долго и неотрывно смотреть, как бегает по темному полю светлая полоска развертки, как вспыхивают и медленно гаснут извилистые очертания берегов, светлые пятнышки проходящих по фарватеру теплоходов. В центре экрана словно бы клубится белая пена. Это отражения от морских волн. И надо быть очень внимательным, чтобы не проглядеть цель, которая может мелькнуть в этой «пене».
