— Почему они должны захиреть?

— Уже теперь хиреют. У моего соседа лоботряс жениться собрался. Как есть Митрофанушка. Так и заявляет: не хочу в институт, жениться хочу. А ведь рубля в свой жизни не заработал. В колхоз осенью поехал, через два дня вернулся — простыл, видите ли. Глава семьи. Тьфу! Привык, все даром дается, думает, так всю жизнь будет…

— Н-да, больной вопрос.

— Уже теперь больной. Вспомни, и у нас появлялись Митрофанушки. А какими они увольнялись?

— Н-да, любопытно, — улыбнулся Андреев. Его все больше занимал этот разговор.

— А сколько их будет при коммунизме, когда каждому по потребностям?

— Но от каждого по способностям.

— А кто определит эти способности? Он сам? А если он искренне убежден, что не может? Кто-то ведь должен помочь ему поверить в себя, в свои силы?

— Школа, наверное.

— Может, и школа. Только не такая, как теперь. Или какая-либо вторая ступень школы, где будут одни подростки, или юноши, или уже парни. Школа мужества. И будет всеобщая повинность, как сейчас воинская. И непременно должна быть дисциплина, чтобы каждый осознал ее необходимость в жизни. Заставить человека поверить в себя, это и при коммунизме часто будет связано с ломкой характера…

— Любопытно.

— Все атрибуты армии. Только что вместо автоматов, может, луки со стрелами да гантели, эспандеры всякие…

На столе глухо загудел телефон. Андреев взял трубку, послушал в задумчивости и зажал микрофон рукой.

— Прапорщика Соловьева просят. Из милиции.

— Так позовите.

— Он три часа, как уехал. В милицию…

— Вот тебе и «домой», — сказал Демин.

— Найдется. Не иголка.

— Рабочий в порту на час опоздает — по всему городу ищут, а тут пограничник целых три часа неизвестно где.

Демин повернулся и крикнул в полураскрытую дверь дежурного по КПП.

— Где прапорщик Соловьев?

— В милиции, товарищ полковник. С разрешения товарища подполковника я ему машину давал. — Дежурный аккуратно отогнул рукав, посмотрел на часы. — Три часа и семнадцать минут назад.

— Шофера сюда!

Шофер дежурного «газика» рядовой Евстигнеев, важно-медлительный, как все шоферы, смотрел на офицеров наивно-удивленными глазами и вертел в руках какую-то мелкую деталь.

— Вы ездили с прапорщиком Соловьевым?

— Так точно.

— Куда вы его отвезли?

— В милицию, товарищ полковник.

— До самых дверей?

— Никак нет. Он на углу сошел, велел обратно ехать.

Офицеры переглянулись.

— Не верю. Кто другой, только не Соловьев.

— А ну поехали, — сказал Демин и решительно пошел к двери.

Они мчались по ночным улицам, не слыша шума мотора: ветер выл и скрипел во всех щелях, как сотня тормозящих поездов. На набережной, там, где к ней спускался тенистый бульвар, машина остановилась.

— Вот здесь. Он туда пошел, вверх, по правой стороне.

Демин прошел несколько вдоль темных спящих окон и остановился, поняв бесцельность такого поиска. Вернулся в машину, посидел в задумчивости.

— У него тут девушка живет, — сказал Евстигнеев.

— Где?

— На этом бульваре.

— Откуда ты знаешь?

Шофер пожал плечами.

— Может, у Головкина спросить?..

Таможенного инспектора Головкина Демин нашел на «Тритоне» — оформлял отход судна.

— Ясно — у нее, — сказал он, узнав, в чем дело. — От такой девушки я бы тоже не ушел.

Демин покачал головой.

— Ему надо быть на службе.

— Сейчас?

— На этом же «Тритоне». Пришлось других посылать.

— Я с вами, — решительно сказал Головкин.

Через полчаса они гуськом входили в тихий и темный подъезд. Светя фонариком, поднялись по лестнице, позвонили у дверей. Никто не отозвался. Под ногами хрустели осколки стекол. Пахло чистыми половиками и залежалой пылью.

— Фантастика, — сказал Головкин. — Чтобы и Верунчика не было?..

— Кого?

— Веру так зовут, девушку эту. Чтобы она дома не ночевала? Хоть дверь ломай.

— Милицию надо, понятых — длинная история.

— Давайте позвоним директору музея?

— Зачем?

— Может, скажет что? Она там работает…

Разбуженный звонком, директор музея долго кашлял в трубку.

— Это на нее непохоже, — сказал он хрипло. — Может, Корниенко знает? Вчера они весь вечер вдвоем крутились.

Цепочка грозила растянуться до бесконечности. Но пока она не замкнулась в кольцо, по ней следовало идти, ибо другого пути не было.

— Где живет этот Корниенко?

— Не «этот», а «эта», женщина, стало быть. — В трубке снова прерывисто захрипело, и непонятно было, кашляет директор или смеется. — Она рядом со мной живет. Приезжайте, я покажу.

Машина проползла по улицам, гудящим как органные трубы, на окраину города, где в голых, еще не загороженных тополями новостройках у моря ветер был особенно силен. Директор вышел сразу, видимо, ждал у окна. Молча втиснулся на заднее сиденье, прижав Головкина грузным телом, по-хозяйски махнул рукой, показывая вдоль улицы. И уже через два квартала похлопал шофера по плечу.

— Погодите, я один, — предложил он, вылезая из машины. — Переполошите людей в фуражках-то.

Ждать пришлось недолго. Из подъезда выглянула девушка, осмотрелась испуганно и побежала к «газику». Она нырнула в машину и заоглядывалась в темноте.

— Что случилось, что? — беспокойно спрашивала Вера.

— Пока ничего особенного, — сухо сказал Демин, грузно, всем телом поворачиваясь на переднем сиденье. — Прапорщик Соловьев не вышел на службу, чего с ним никогда не бывало. Дома его нет — звонили. Думали, у вас, — заперто.

— Как заперто? Братик дома.

— С Соловьевым вы когда виделись?

Вера замерла. Слышно было, как часто она дышит в темноте.

— Вы его любите? — спросил Демин, не дождавшись ответа. И испугался, что она расплачется, добавил торопливо: — Конечно, любите. Когда не любят — не стесняются.

— Отвезите меня домой. А? Пожалуйста, — сказала Вера таким обессиленным голосом, словно только что села передохнуть после дальней и трудной дороги…

Снова поднялись по темной лестнице, хрустящей осколками стекла. Вера дрожала так, что Демин боялся отойти от нее: вдруг упадет в обморок. Она коротко позвонила и принялась судорожно рыться в сумочке, отыскивая ключ. Дверь оказалась запертой на цепочку.

— Бра-атик! — жалобно позвала Вера.

Из черной дверной щели тянуло прогорклым табачным дымом, чем-то кислым.

— Можно, мы оборвем цепочку? — спросил Демин. И, не дожидаясь ответа, нажал плечом. Цепочка лязгнула железными челюстями и не поддалась.

Головкин разбежался от стены и ударил, как тараном. В прихожей что-то хрюкнуло по-поросячьи, хлестнуло по стене. Он вбежал в комнату, включил свет и увидел на белой постели черную изломанную фигуру незнакомого человека.

В дверях испуганно вскрикнула Вера:

— Кто это?

Она пошла вокруг стола, ни к чему не притрагиваясь, с ужасом рассматривая грязные тарелки и пустые водочные бутылки.

— По-моему, это матрос с «Тритона». Там трое не явились к отходу, — сказал Головкин, близко рассматривая спящего. Он принялся выворачивать у него карманы. На белое покрывало посыпались драхмы, лиры, наши червонцы. — Пьяный в стельку.

— У него должен быть пропуск.

— Нет пропуска.

Демин почувствовал знакомое напряжение, какое всегда приходило к нему в тревожные минуты.

— Поищите хорошенько.

Дверь хлопнула, и на пороге появился шофер «газика».

— Вот, цветы, — сказал он, протягивая гвоздики, повисшие на сломанных длинных стебельках. — Нашел на лестнице.

Вера взяла их, расправила на ладони и заплакала.

— Он… приходил…

— Надо осмотреть лестницу, подъезд и вокруг…

Демин шагнул на темную лестничную площадку, оставив дверь открытой. Вера стояла у стены, сердце ее ныло ожиданием чего-то неведомого и страшного. И вздрогнула, услышав взволнованные голоса на лестнице и громкий голос этого вроде бы такого невозмутимого полковника.