Окраины, похожие на городские, мелькали за окнами их машины связкой разноцветных ленточек. Перешептывание пальм лишь изредка прерывалось истерически тяжелой и агрессивной музыки, доносившейся из попадавшихся навстречу автомобилей.

Дома сменились украшенными орнаментами фасадами зданий банков и вереницей стоянок подержанных машин, многочисленные развевающиеся вымпела над которыми казались выцветшими в резком свете фонарей. Улицы были необычно безлюдны. Бонстил свернул на бульвар Сансет, и их глазам открылся тихий, пустой Strip, протянувшийся стрелой между гигантскими афишами, рекламировавшими новый фильм Роберта Редфорда и последний альбом Донны Саммер. На завтра здесь было намечено проведение съемок какой-то картины. Никогда еще огромный Лос-Анджелес не казался Дайне таким плоским и двумерным, как в эти минуты.

Выехав на дорогу, петлявшую по склонам холмов, Бонстил гнал свой «Форд» вперед, пока яркое пятно Голливуда, потеряв свои очертания, не расплылось в облако тускло мерцающего света, неподвижное и безмолвное.

Он свернул на Бенедикт Каньон Драйв, и огни Голливуда исчезли совсем, скрывшись за темной стеной деревьев.

Дайна и Бонстил остались один на один с ночным небом, подернутым дымкой тумана.

Прилично углубившись в каньон, Бонстил сбавил скорость и свернул к большому деревянному дому красного цвета. Он располагался на пологом склоне каньона в самом низу, где в несколько театральной манере его окружала зеленая масса листвы, темной и густой, как в лесу. Дайна подумала про себя, что Рубенс наверняка презрительно фыркнул бы при виде подобного места.

– Собственность Карин, – произнес Бонстил. – Дом. – Он выключил мотор. Их уши тут же наполнились чириканьем и щебетом деревенской природы. – Как я ненавижу это место.

– Оно мне показалось довольно милым, – возразила Дайна, глядя поочередно на изобилие камелий и сирени, горный лавр и аквилегию, прятавших от взоров обе половины лестницы.

– Этот дом – мертвый призрак, – сказал он. – Пустой звук, не значащий ровным счетом ничего.

– Несомненно, кто-то взял на себя труд основательно благоустроить местный ландшафт.

– Карин должно быть наняла умелого садовника, – он говорил так, точно и впрямь не имел понятия о том, что происходит в этом доме. – Пошли. – Он распахнул дверцу и выбрался наружу.

Дайна, обойдя машину спереди, присоединилась к нему. Воздух вокруг благоухал ароматом множества цветов. Дайна даже услышала в кустах возню какого-то зверька, зашебуршившегося при ее приближении.

Бонстил впустил ее внутрь и зашел сам. В прихожей бросался в глаза черный, до блеска отполированный приставной стол явно старинной английской работы. На столе на безупречно белой льняной скатерти стояла фиолетовая хрустальная ваза с длинными побегами красной гавайской розы гибикуса. На стене над всем этим гениальная рука художника-декоратора поместила овальное зеркало, на полу была постелена узкая индийская дорожка, сплетенная в бордовых и золотистых тонах.

За прихожей начиналась гостиная. У всякого входившего туда впервые, захватывало дух при виде сводчатого потолка на высоте второго этажа, искусно подсвеченного снизу таким образом, что казался еще выше. Окна на каждой стороне доходили почти до самого потолка и создавали иллюзию, будто между пространством гостиной и пышными зарослями на склоне каньона не существует никакой преграды.

Над дальней третьей огромной комнатой нависал балкон, где, как поведал Бонстил Дайне, находилась хозяйская спальня. Слева располагались кухня и столовая.

Дайна принялась бродить по гостиной. Светло-голубые стены прекрасно гармонировали с бледным, цвета лаванды, ковром на полу. Вся комната была заставлена высокими растениями; в правом углу под балконом позади зарослей папоротника стоял небольшой рояль «Стейнвэй». Подставка для нот на его крышке была поднята. Дайна прочитала название произведения на листе нотной бумаги: «Скрипичный концерт Вивальди», в переложении для клавишных инструментов.

Дайна обернулась и вопросительно посмотрела на Бонстила.

– Кто это играет?

– Она, – ответил тот и указал пальцем перед собой. Взглянув в том направлении, куда он указывал. Дайна увидела цветную фотографию в серебряной рамке с мексиканским орнаментом. Со снимка на нее глядело лицо девушки, уже становящейся женщиной. Темные глаза ее смотрели твердо и прямо; большой рот, казалось, чуть заметно улыбается. Приглядевшись ко рту девушки, Дайна убедилась, что он точь-в-точь такой же, как у Бонстила. Темные волосы, гладко зачесанные назад, придерживались парой бриллиантовых заколок. Высокие скулы и необычной формы, с едва заметной горбинкой, нос спасали ее лицо от унылого и холодного совершенства черт, от чего оно производило впечатление еще более милое.

– Когда-то данным давно играл я сам, – сказал Бонстил, подойдя к Дайне. Он, не отрываясь смотрел на фотографию, которую она держала в руке. – Я играл довольно неплохо, когда был ребенком, но перестал заниматься слишком рано. В тот момент я вступил в бунтарский возраст. Теперь, когда уже слишком поздно, мне жаль, что я поступил так. Я по-прежнему могу читать ноты с листа, но мои пальцы поставлены иначе и этого не исправишь. – Сказав это, он ласково провел рукой по глянцевому боку рояля.

– Мы купили его для Сары, – продолжал он, – и я рано начал заниматься с ней. – Он пожал плечами. – Не знаю, почему. Может быть, я хотел, чтобы у нее был шанс, от которого столь легкомысленно отказался сам.

– Сара сейчас живет здесь?

– О, нет... – Улыбнувшись, он бережно водрузил фотографию на прежнее место. – Она в Париже. Учится в консерватории. Для своих семнадцати она играет, впрочем... – Оставив Дайну в одиночестве, он перешел на другой конец комнаты и вставил кассету в деку. – Время от времени она присылает нам записи своей игры. – Он нажал кнопку, и почти мгновенно из динамиков полилась музыка. Это был Моцарт, и его волшебная мелодия засыпала комнату серебристой пылью.

Дайна внимательно следила за выражением на лице Бонстила, одновременно слушая превосходное исполнение: помимо блестящей техники, Сара обладала еще одним достоинством, как музыкант – она играла с подлинной страстью. Мягкая улыбка, застывшая на губах лейтенанта, была отражением выражения лица дочери на фотографии. Дайна подумала о Генри и Джейн Фонда, принадлежащим к разным полам и поколениям, и тем не менее в определенные моменты похожих друг на друга, как две капли воды.

Однако в улыбке Бонстила, казалось, проглядывала боль, затаившаяся внутри. Через некоторое время Дайна была не в силах выдерживать болезненную напряженность этой улыбки и отвернулась в сторону, не дожидаясь окончания музыки.

Его слова вдруг опять всплыли в ее сознании. «Как я ненавижу это место!» Разумеется, иначе и быть не могло. Здесь все ему было чужим, за исключением фотографии Сары и, возможно, рояля, на котором она стояла. Атмосфера в доме была холодной, почти мрачной, как в больничной палате. Если интерьер его отражал особенности душевного склада хозяйки, как это обычно бывает. То Дайна недоумевала, что вообще мог Бонстил найти в своей жене. Что-то непостижимое, – сказал он. Не было ли это непостижимое той самой тайной женской плоти и ума, которая рождает любовь в сердцах всех мужчин?

В гостиной наступила тишина.

– Она играет чудесно, Бобби. – Вдруг она увидела, что Бонстил плачет, и его боль обожгла Дайну. Она подошла к нему и положила руку ему на плечо. – Мне жаль, – прошептала она. – Мне жаль. – Она несколько раз повторила эти слова – бессмысленный набор звуков, помогающих облегчить тяжесть, лежащую на сердце.

– Глупо, – отозвался он, отстраняясь от нее. – Просто глупо. Мне не следовало ставить эту кассету.

– Напротив, я рада, что ты включил ее. Такое исполнение предназначено для слушателей.

– Карин не понимает этого, – он говорил так тихо, что Дайне пришлось наклониться вперед, чтобы расслышать его слова. – Она считает, что Саре надо кататься на лыжах или коньках. Заниматься чем-нибудь, что укрепило бы ее.