Палуба грязная, давно не мытая, вся в каких-то подозрительных пятнах. Некоторые из них мне показались засохшей кровью — или это уже разыгралось воображение? Впрочем, как потом выяснилось, такое же впечатление от этих пятен возникло решительно у каждого из нас.
— Да, давненько ее не драили, — покачал головой боцман. Метрах в трех от того места, где мы стояли, у штирборта[2] валялся на палубе топор со щербатым зазубренным лезвием. Его тоже местами покрывала весьма подозрительная рыжая ржавчина.
А на баке[3] стоял на палубе фонарь с закопченным стеклом. Возле него лежали растянутый, словно на нем только что играли, аккордеон, гитара с грязным, когда-то алым бантом, сплошь оклеенная фотографиями призывно улыбающихся полуголых красоток, и четырьмя кучками были разложены растрепанные и засаленные карты — одни аккуратной стопкой, другие небрежно, веером.
Но вдруг, заставив нас всех вздрогнуть и оглянуться, загремел, словно с неба, усиленный мегафоном голос капитана:
— Штурман! Вы что, заснули? Долго будете стоять как лунатики? Опускайте парус и положите ее в дрейф. И возвращайтесь поскорей, не тяните волынку. Нам ждать некогда.
— Боцман, — спохватился секонд, — спускайте парус. Кого-нибудь поставьте на руль, чтобы шхуна не рыскала.
— Есть спустить парус! — ответил боцман.
Волошин остановил его:
— Подождите, товарищи. Надо сначала все сфотографировать и подробно записать. Пригодится для следствия.
Я стал фотографировать мачты и парус с разных точек, причем мы обнаружили на носу шхуны клетку, в которой томились изголодавшиеся три курицы, петух с поникшим гребнем и жалобно повизгивавшая свинья, у которой ребра выпирали из-под кожи.
Я подставил секонду микрофон магнитофона, и он деловито начал перечислять:
— Значит, так. Шлюпка отсутствует. Поставлен один грот. Парус старый, латаный, местами изодран в клочья…
Закончив осмотр, секонд приказал спустить парус. Один из матросов пошел на шканцы и вдруг кринул:
— Владимир Васильевич, смотрите, что я нашел!
Мы все бросились к нему.
И увидели валяющийся на палубе возле рубки то ли большой кинжал, то ли маленький меч с изогнутым лезвием.
— Малайский кинжал — крис, — сказал всезнающий Волошин. — Не трогайте его.
Я сфотографировал лежавший на грязной палубе кинжал, а Сергей Сергеевич достал из кармана резиновые лабораторные перчатки, которые, оказывается, предусмотрительно захватил, натянул их на руки и, присев на корточки, тщательно обвел кинжал мелом, чтобы обозначить место, где именно он лежал.
Потом мы прошли на шканцы. Этот пост управления, где находятся компас и рулевой штурвал, оказался просто невысоким помостом между рубкой и столом, за которым, видимо, все обедали прямо на палубе. Штурвал не был закреплен и свободно крутился во все стороны, словно им управлял человек-невидимка.
Мы переглянулись. Один из матросов по знаку секонда встал к штурвалу, чтобы шхуна не рыскала.
— Как они тут вахту стоят? Неудобно, — пожаловался матрос. — Стоишь, словно в щели.
Штурвал в самом деле помещался в узеньком закутке между стенкой рубки и столом. Столешницу, словно лак, покрывал жирный след многочисленных трапез и попоек.
Тут же, возле стола, в большом жестяном ящике с песком, черном от копоти и сажи, стоял примус. Ящик служил, видимо, камбузом, где кок готовил пищу. Рядом стоял открытый ящик с мясными консервами. Банок в нем оставалось еще немало. Почему их не захватили матросы, покидая судно? Или слишком спешили?
Мы осмотрели оба трюма — носовой, побольше, доверху избитый мешками с вонючей копрой,[4] и маленький на корме. В него вел люк возле самой рубки, похожей на курятник. И крышка этого люка была почему-то не закрыта, как полагается, а сдвинута в сторону.
В кормовом люке оказалось несколько мешков с зелеными кофейными зернами и три бочонка. В них находился спирт, о чем нетрудно было догадаться по густому аромату, исходившему от одного из бочонков, частично уже опорожненному и плохо закрытому.
Потом осмотрели рубку. Открыли фанерную дверь (в ней зияла большая круглая дырка) и вошли в узкий коридорчик. По обеим сторонам его располагались крошечные каютки.
Мы заглянули в первую открытую дверь.
— Ну и вонища тут, — пробормотал секонд. — И темно, как в погребе.
Вдруг в дальнем углу каюты кто-то неприятным, скрипучим, раздраженным голосом выкрикнул что-то на незнакомом языке.
— Кто вы? Где вы? — спросил по-французски штурман, направляя в угол луч фонарика.
Там никого не было. На полу темнела кучка какого-то тряпья.
Тот же голос снова выкрикнул ту же, похоже, фразу на неведомом языке.
Володя повел лучом фонарика повыше, и мы увидели висящую под потолком каюты клетку, а в ней большого попугая с кривым клювом. Его пестрое оперение переливалось в луче фонарика всеми цветами радуги. Попугай, склонив набок голову, с интересом рассматривал нас. Свет фонарика отражался в его глазах, они мерцали, словно два кровавых рубина.
— Фу, черт, напугал, — пробормотал секонд, сдвигая на затылок фуражку. — Дурак ты, попка. А ну скажи: «Попка, дурак!»
Но попугай отвечать не стал, надменно взмахнул крыльями и начал раскачиваться на жердочке.
Мы отодвинули грязную занавеску, закрывавшую иллюминатор, и начали осматривать каюту.
— Похоже, капитанская, — сказал секонд.
Каютка была тесная, чуть попросторнее хорошего платяного шкафа. Узенькая незаправленная койка с грязным, скомканным бельем. Такое впечатление, будто человек с нее только что вскочил и в панике убежал.
Маленький столик весь заставлен: початая бутылка рома, пустой стакан, алюминиевая помятая кружка с засохшими остатками недопитого кофе, спиртовка, а рядом с ней электрическая плитка, залитая кофейной гущей и пригоревшим салом. Тут же лежали золотые часы, а возле них на жестяной тарелке какая-то странная металлическая лепешка неправильной формы.
— Кажется, олово, — озадаченно произнес Волошин, — но за каким чертом понадобилось его расплавлять и держать на столе в капитанской каюте?
В столе нашлись растрепанная книжка с хозяйственными записями, судя по бесконечным колонкам цифр и каким-то условным пометкам, немного мелочи в монетах самых различных валют да помятая и совсем истершаяся на сгибах бумажка, какое-то удостоверение на французском языке с полуотклеившейся фотографией хмурого толстяка с опухшим лицом, растрепанными усами и злыми глазами, выпученными, как у игрушечного мопса.
— Шкиперское удостоверение владельца шхуны «Лолита», капитана Луиса Френэ, — перевел секонд. — Выдано в Папеэте на Таити, шестого января шестьдесят третьего года.
— Ну хоть имя капитана выяснили, — сказал Волошин. — И знаем даже, как он выглядит. Не сказал бы, что симпатичен. Надо взять удостоверение с собой. А впрочем, положите его обратно, Володя. И шарить по столам, тем более по карманам, не станем. Не наше дело. Пусть этим занимаются детективы.
Судового журнала мы нигде не нашли.
В углу каюты здоровенными болтами был привинчен к палубе небольшой железный ящик с огромным замком. Видимо, он заменял сейф. На крышке ящика виднелось несколько глубоких вмятин, словно по нему били чем-то, пытаясь взломать. Но замок был цел.
Мы многозначительно переглянулись.
— Веселые дела, видимо, творились на этой шхуне, — покачал головой Волошин.
Возможно, судовые документы и другие бумаги хранились в этом ящике. Но взламывать мы его, разумеется, не стали.
— Ладно, отметим некоторые особенности, — сказал Сергей Сергеевич, жестом показывая, чтобы я придвинул микрофон поближе. — На столе лежат золотые часы швейцарской марки, остановившиеся в четыре часа двенадцать минут. Судового журнала не обнаружено. На полочке над койкой лежит хорошо обкуренная пеньковая трубка с надкушенным кончиком чубука и прорезиненный кисет с трубочным табаком.
