— А президентом кого? — спросил Алеша. — Если Андрюшку, так он зубрит целыми днями, даже в футбол не играет, а потом задается, что отличник. Вон Катя тоже учится лучше, чем я. Но она совсем другое дело…

Алеша осекся — Галактионыч взглянул на него очень строго.

— Президентом будет тот, кого вы сочтете самым достойным, — сказал он жестко. — И если достойным вы считаете Григорьева, командовать вами будет он.

Алеха замолчал и сидел до конца урока насупившись.

— Ну так как? — спросил Галактионыч уже весело. — Будем академиками? Будем учиться быть учеными?

И не было больше урока. Был поток наших самых разных вопросов и мудрых ответов Галактионыча, потому что идея захватила всех. И только две девочки — будущие актрисы, мальчик, решивший посвятить свою жизнь фантастическим романам, чувствовали себя не совсем в своей тарелке.

— А что же нам? — спросил, наконец, будущий фантаст Володя Трубицын. Он растерянно посмотрел на актрис, потом на остальных. — Как же вы без нас?..

Галактионыч развел руками.

— Раз нет тяги к науке… Впрочем, на заседания Академии наук было бы полезно ходить и тебе, Ведь фантастика должна быть научной.

Проголосовали. Президентом большинством голосов был избран очень немногословный и сдержанный не по летам Саша Чиликин. Президент удовлетворял всем требованиям, какие только могла ему предъявить наша требовательность, — зазнайкой он не был, всегда делал то, что обещал. Было у него еще одно чрезвычайно редкое качество, снискавшее ему уважение не только среди нашего класса, но и всей школы: способность сохранять хладнокровие в самые острые моменты наших частых футбольных схваток. И его подчеркнутая невозмутимость смущала, как правило, разгорячившихся противников куда сильнее, чем если бы он принимался спорить с ними до хрипоты. И с ним соглашались.

Вскоре состоялось первое заседание Академии; на нем каждый выбрал себе научную тему и получил полный простор для работы над ней. И Галактионыч предоставил нам абсолютную самостоятельность: не спрашивал, кто над чем работал, помогал, только если его просили помочь.

Сначала в составе Академии было тринадцать человек. Но уже на второе заседание пришли и те две девочки, что собирались стать актрисами.

— Искусство требует жертв, — несколько торжественно сказала в объяснение одна из них. — Я принесла в жертву само искусство Теперь хочу быть биологом.

Вторая сменила будущее столь же окончательно и бесповоротно: Леночка Голубкова решила стать историком.

Поворот по часовой стрелке — и я чувствую, как на меня опускается что-то легкое, почти невесомое, становится радостнее, и радостнее видится все, что меня окружает. А если повернуть ручку еще дальше, радость заполняет меня целиком. Но я не забываю при этом скосить глаза и на самых ближайших соседей. Бот Трубицын приподнял голову от каких-то записей, на лице будущего фантаста проявилась улыбка; вот он склонился над блокнотом снова, но перо полетело по страницам гораздо быстрее, почерк стал каким-то приплясывающим. И Толик (он сидит чуть дальше) тоже стал проявлять какие-то первые признаки радости. Но я гашу эту начинающуюся радость одним поворотом ручки и углубляюсь в свои теоретические выкладки.

Итак, если напряженность Поля Радости (научный термин, изобретен мной), создаваемого Установкой…

Установка работала. Послушно, по моему приказу, воздействовала на те центры головного мозга, которые управляют настроением человека. Если тебе грустно, поверни ручку Установки по часовой стрелке. И тогда смело смотри по сторонам. Уже ничто не покажется тебе унылым и безрадостным. Если светит солнце — как здорово, что оно светит! Если на улице ночь и идет мелкий холодный дождь, — а почему нельзя любить холодный дождь так же, как любишь теплое солнце?! И люди вокруг покажутся в этот момент добрыми и прекрасными; может, даже чуточку прекраснее и добрее, чем на самом деле, но это лучше того, если мир видится тебе хуже, чем он есть в действительности.

Ручка ^маленькая, круглая, плоская. Я чувствую пальцами ее рифленые ребра, она очень послушна в руках. А если снять с Установки Радости кожух, на меня глянут все детали и провода, которые вместе создают это пока еще очень маломощное Поле Радости. Кожух снимается легко, и вот уже мой взгляд скользит по всем соединениям, пытаясь придумать, как можно изменить схему, чтобы напряженность Поля в несколько раз увеличилась, устранить те непонятные перебои вее работе, которые возникали вдруг в самый неожиданный момент.

Иногда я заглядывал в будущее, но не слишком часто, не давал воли воображению. Заглядывал в тот момент, когда все уже будет готово и совершенно. Я тогда подзову к своему столу Галактионыча; он будет смотреть схему и слушать мои объяснения, а потом я в доказательство легко-легко поверну ручку, и мы вместе почувствуем на душе этот радостный прилив. Поверну ее по часовой стрелке еще дальше, и нам станет еще веселее. Может, мы даже оба расхохочемся. А потом, когда я остановлю ручку на разумном пределе (нормальная постоянная радость, хорошее, приподнятое настроение), Галактионыч снимет очки, посмотрит на меня невооруженным глазом и скажет!

— Здорово! Такого еще никто не делал! Молодец!

И вот тогда я расскажу ему все по порядку — как впервые пришла мне в голову мысль найти способ воздействовать не мозг человека, чтобы можно было управлять его настроением…

Когда мы вышли из континентолета на ту африканскую дорогу и немного по ней прошли, глядя по сторонам на деревья, каких никогда раньше не видели, нам вдруг встретился мальчишка-негр нашего примерно возраста. Он брел по дороге, не обращая на нас никакого внимания. И только когда его окликнули, он поднял голову в нашу сторону…

До этого мы видели людей вокруг нас серьезными, радостными, веселыми, а грустными или печальными только изредка. Но в глазах мальчишки грусть была такой, что мы немедленно окружили его и стали наперебой расспрашивать, что с ним произошло, перебирая все языки, в которых знали хотя бы по слову. Он ничего не ответил, только расплакался — расплакался так, словно до этого долго-долго сдерживался, и убежал. Мы кинулись за ним вслед, но догнать не смогли. И мы так и не узнали, какая у него случилась беда.

Мне тоже было в этот день очень грустно, да и не только мне одному, наверное. Когда мы летели назад, в континентолете было тихо, как на контрольной. Это была наша первая встреча с большим человеческим Горем лицом к лицу. Мы знали, что горя на Земле становится в общем-то все меньше, и когда-нибудь его не станет совсем — так нам все говорили. А можно ли сделать что-нибудь, чтобы горе исчезло с Земли побыстрее? Что для этого нужно?

Я думал над этим весь день до самого вечера. Вечером у нас было очередное заседание Академии. И тогда у меня вдруг вспыхнула в голове идея — каким способом можно дарить людям радость.

Я расскажу Галактионычу, как я бился над схемой. Нелегкое это было дело. С того дня, когда мне захотелось выкрикнуть «Эврика!!!», прошло чуть ли не два месяца до того момента, как Установка выработала первую порцию радости. Расскажу и о том, как иногда хотелось все бросить, если работа не получалась, не ладилось что-то. Бывало, и я действительно бросал, принимаясь на день-два за что-нибудь другое, а потом, нет, снова возвращался к тому, о чем думал все время. (А ведь правда, сколько же раз я мог все бросить, махнуть рукой, даже подумать страшно!) И о том, как я мучился оттого, что никому не рассказывал, над чем работаю, — не слишком-то мне было удобно перед нашими, обычно каждый из нас знал, чем занимается его сосед. И иногда мне казалось даже, что ребята начинают поглядывать на меня искоса. И много раз я хотел рассказать но останавливался: наверное, боялся — вдруг не получится ничего. Нет, лучше сначала довести работу до конца…

Галактионыч будет стоять рядом, слушать. Между прочим слушать он умеет так, что ему рассказать можно о чем угодно. Потом мы солидно, на равных, поговорим с ним о технической стороне моей работы и немного помечтаем о том времени когда каждый из жителей земного шара будет носить такую Установку в кармане. Ведь у каждого, наверное, бывают моменты, когда захочется повернуть ручку по часовой стрелке.