– Но Мицо не станет с тобой разговаривать! Я лучше придумаю для тебя что-нибудь особенное.

Трейси уже не слушал. Он подошел к окну и невидящим взглядом смотрел на город.

– Он заговорит, – тихо произнес Трейси. – И даже не поймет, что он это делает.

Киеу уловил это движение краем глаза, когда выходил из особняка Макоумера. Он насторожился сразу же, но никаких чрезвычайных мер не предпринял: просто шел, куда шел, прекрасно понимая, что любой необычный поступок наверняка привлечет внимание неведомого наблюдателя.

Но мозг его перерабатывал информацию, воспринятую чувствами. Информацию следующего характера: он заметил, что в подъезде дома напротив, обычно пустынном, шевелилась чья-то тень. Мгновенно зафиксировав в памяти тень, он прикинул, каков может быть рост этого человека. Похоже, пять футов семь дюймов (что, кстати, лишь на дюйм отличалось от реального роста той, кому принадлежала тень).

Он не успел заметить, был ли наблюдавший мужчиной или женщиной. Во-первых, лицо и верхняя часть тела были прикрыты газетой, во-вторых, нижнюю часть мешали разглядеть росшие вокруг дома кусты.

Он перешел через улицу, и когда уже был на достаточном расстоянии от наблюдателя, повернул назад. Увидел, что из особняка выходит Эллиот, и юркнул в парадное какого-то здания.

Стекло на двери было закрыто занавеской, в парадном никого не было, и Киеу, слегка отодвинув занавеску, смотрел, как по противоположной стороне улицы идет Эллиот.

А мгновение спустя он увидел женщину: она шла по той стороне, где прятался в подъезде Киеу, и ему удалось хорошо разглядеть ее лицо.

Увидев это лицо, Киеу невольно сжал кулаки: что же случилось? Что сорвалось? Почему девка Атертона Готтшалка тащится за Эллиотом?

Киеу шел за ними до самого ресторана. Там он их оставил и отправился на угол, к ближайшему телефону-автомату. Этот автомат был сломан, ему пришлось перейти на другую сторону. Он набрал номер Макоумера, рассказал о том, что произошло.

– Она вступила с ним в контакт, это несомненно.

На другом конце молчали. Киеу ничего не чувствовал, он был лишь сосудом, который примет любое содержимое.

– Мне это не нравится, – сказал он.

– Мне тоже, – голос Макоумера гудел в трубке. – Наверняка Атертон совершил какую-то грубейшую ошибку. Видимо, она была в доме, когда он звонил Эллиоту. Но не стоит по этому поводу беспокоиться.

Отнять чужую жизнь – любую жизнь – это был грех. И потому он подумал о Малис. И, чтобы защититься, инстинктивно прибегнул к методу, которому обучил его когда-то Преа Моа Пандитто. Теперь этот метод для него был так естественен, словно он впитал его с молоком матери: он обратил свой взор внутрь себя.

– Что-то надо предпринять, – произнес Макоумер. В голосе его не было ни грамма нерешительности, напротив, твердая убежденность. – Наша безопасность под угрозой, и мы вправе предполагать худшее. Ты согласен, Киеу? В конце концов, ты – мой сын.

– Да, отец, – Киеу никогда бы не пришло в голову подвергнуть сомнению решения своего названного отца. – Совершенно очевидно, мисс Кристиан что-то узнала. Что именно, мы определить не сможем, если она не отправится к нему в квартиру, а этого мы предсказать не в состоянии.

– У тебя портативный приемник с собой?

– Да. И где бы они в квартире ни находились, я все равно услышу каждый звук.

– Я поступил правильно, приказав тебе не спускать с Эллиота глаз, – на этот раз Киеу уловил в голосе Макоумера какой-то намек на чувства. – Но хорошо бы, чтобы я оказался не прав.

– Макоумер немного помолчал, потом спросил: – За что он меня так не любит, Киеу?

– Я не знаю, отец.

– Но ведь сын должен любить своего отца, не так ли?

– Это его долг.

– Я же его люблю. Неужели он не понимает этого? Я действительно люблю его.

– Я знаю, – в голосе Киеу прозвучала печаль, он ничего не мог с собой поделать. – Он – ваша плоть и кровь.

– Да, моя плоть и кровь... Но я не могу доверять ему так, как доверяю тебе.

– Благодарю, отец.

В трубке послышались какие-то помехи, мелодия, потом все исчезло.

– Ее надо остановить, – переждав помехи, сказал Макоумер. – У нас нет иного выбора. Накажи ее, наказание должно быть максимальным, – он не мог, точнее, не должен был произносить этот военный термин: когда он впервые применил его, Киеу пришлось переспрашивать. Но теперь Киеу уже знал его значение.

Он повернулся и глянул на вход в ресторан.

– Хорошо, отец, – ответил он и склонил голову.

Кэтлин издала тонкий ноющий звук. Теперь она превратилась в марионетку на веревочке, которую держал обладатель этих демонических глаз.

В тот долгий миг, что она смотрела в эти глаза, она успела разглядеть в них невозможное. В их глубине она увидела зло, мучительные ночные кошмары, сверкающие на солнце черепа, трупы, истекающие кровью. Она увидела сгоравших заживо детей, и матерей, прыгающих за ними в пылающий ад. Она видела насилие, садизм, террор и страх.

И теперь она знала, кто держит ниточку ее жизни, правда нахлынула на нее, пробилась сквозь барьер сковавшего разум животного ужаса.

Это был камбоджиец. Ошибки быть не могло. И на мгновение она вдруг подумала: как ее могло привлечь это лицо, это тело? Теперь она чувствовала только отвращение и страх, будто она смотрела в лицо самой смерти.

Это было невыносимо. Она закричала и заметила, как сверкнула в солнечном свете какая-то стальная штука. Блеск был настолько чудовищен и нестерпим, что мышцы, сдерживавшие прямую кишку, непроизвольно разжались, и она сама почувствовала гадкий запах. Что ж, по крайней мере, я еще жива, успела мелькнуть мысль.

Стальная плеть вновь вспыхнула на свету, но теперь вокруг нее сомкнулась тьма, и с этой тьмой обрушилась на Кэтлин боль, с которой ничто не могло сравниться. Это был ожог такой силы, словно она попала в пылающее солнечное ядро.

Кэтлин упала на спину, кожа ее разорвалась, хлынула кровь. Ее кровь. Рот открылся, и Кэтлин исторгнула пищу, которая ей уже никогда не понадобится. А обжигающие удары все продолжались и продолжались, пока Кэтлин не отказалась их воспринимать и не заблокировала все нервопроводящие пути. Не осталось ничего, кроме плавающих в бесконечном пространстве серых точек, но и они удалялись с какой-то завораживающей медлительностью.

И тогда жизнь, которой Кэтлин так дорожила, за которую держалась так крепко, которую так не хотела отдавать, наконец покинула ее.

– Нет! – кричал Эллиот. – О Боже; нет! Он рыдал, слезы катились у него по щекам. Он прижался к стене, выкрашенной в холодный зеленый цвет, по спине его струился пот. Мозг его разрывался на части, словно в него вторглась армия термитов.

Ногти непроизвольно скребли лицо, на мгновение ему пришла в голову невероятная мысль, что он может отгородиться от этого ужаса, просто от него отвернуться. Но он не мог отвернуться. Он не мог даже закрыть глаза: в них словно вставили распорки.

Это наказание, думал он, наказание за то, что я ослушался отца. Ему даже в голову не пришло усомниться в правомерности появления Киеу и в справедливости его действий. Смерть парализовала его склонный к истерии разум.

Для Эллиота Киеу был посланником Господа, исполнителем Его воли. И Меня следует наказать! Я должен быть подвержен бичеванию! Но какой-то частью своего разума он все же понимал, что вот здесь, сейчас, убивают его душу, то, что делало его человеком, отличным от других людей, и это не кровь Кэтлин течет из ее тела – это, словно вода сквозь пальцы, утекает его "я". То, чем он не был, пока в его жизни не появилась Кэтлин, и то, чем он уже никогда не станет.

И теперь он не чувствовал ни ярости, ни печали. Он понимал, что отныне его удел в жизни – быть ничтожеством. Ничем. И бороться с этим смысла не имеет. Он попытался, всего лишь раз попытался, и вот что из этого вышло.

Киеу стоял на коленях на постели и держал в вытянутых руках окровавленное тело женщины. Он и сам был забрызган кровью, калом, ошметками кожи. В комнате ужасно воняло, но он привык к такому запаху.