Даже теперь, плывя в безбрежном пространстве-времени, он не мог точно сказать, чем бы все это кончилось, не вмешайся всемогущие боги. Землетрясение, уничтожившее весь северный район Токио, унесло и ее жизнь. Прямо на глазах Николаса разверзшаяся земля поглотила ее. Николас даже попытался броситься на помощь, но она исчезла во тьме, и земная кора сомкнулась над ее головой.

— УБИЙСТВОМ САЙГО, ТВОЕГО СЫНА, Я НЕ МОГУ ГОРДИТЬСЯ, — говорит он Итами, своей тетке.

— КОНЕЧНО, ОСОБО ГОРДИТЬСЯ ЗДЕСЬ НЕЧЕМ, — отвечает она. — НО ТЫ ВЫШЕЛ ИЗ ЭТОГО ИСПЫТАНИЯ С ЧЕСТЬЮ. ТЫ ИСТИННЫЙ СЫН СВОЕЙ МАТЕРИ.

Итами в момент этого разговора было уже восемьдесят лет. Пройдет всего час, и боги заберут Акико в свою обитель в центре земли. А через полгода умрет и сама Итами, и, рыдая на ее похоронах, Николас увидит, как летят по ветру лепестки отцветающей сакуры и как они падают на землю под ноги беззаботной детворе.

Тоска, в отличие от других эмоций, никогда не исчезает полностью, однажды поселившись в душе человека. И вот она гнетет Николаса, заставляет его вновь с ужасом прислушиваться ко все медленнее и медленнее бьющемуся сердечку его крошечной дочки, прозрачной и хрупкой, как драгоценная ваза эпохи Мин. Три страшные недели она тщетно пытается ухватиться за ускользающую жизнь, опутанная трубками с питательными жидкостями и кислородом, — и наконец тихо угасает.

Как на экране в кинотеатре, Николас с немой скорбью видит, как страдает Жюстина. Просто непостижимо, что человек может пролить столько слез. Месяц за месяцем проходит, но нет конца ее страданию, которое в конце концов разрастается до невероятных размеров, закрывая для нее весь мир.

А как мучается Николас? Нет, он не исходит слезами, как мать, выносившая дочь в своем теле и уже установившая с ней таинственные, незримые связи. Материнское горе может выйти со слезами, и мать может избавиться от него, как змея избавляется от старой кожи. Николасу тяжелее. Он не может плакать. Он видит сны.

Вот ему снится клубящийся туман, и он, потерянный в пространстве и времени, падает сквозь него. Чувствуя всеми клеточками своего тела притяжение земли, Николас знает, что он только что начал свое падение. И он знает, что падать ему предстоит еще долго и что он отдал бы все на свете, только бы закончилось это падение. Но оно не кончается. Он все падает, падает... И страшно кричит...

И просыпается, чувствуя прилипшую к телу рубашку, и уже не может снова уснуть. Так и лежит много ночей подряд без сна, облизывая потрескавшиеся, соленые губы, уставившись не то в потолок, не то в клубящийся туман.

Николас прибыл в Японию с отцом Жюстины, чтобы добиться слияния их фирм по производству процессоров для компьютеров с «Сато Интернэшнл». Теперь, чтобы хоть как-то отвлечься от горя, Николас с головой погружается в работу и ради нее остается в Японии после смерти Акико. Дьявольски трудное слияние фирм было успешно завершено, и теперь производство процессоров надо было согласовывать с «Сато Интернэшнл». Николас и Тандзан Нанги, директор образовавшегося конгломерата, становятся друзьями.

Вместе они разрабатывают процессор нового поколения под названием «Сфинкс Т-ПРАМ» — полностью программируемое запоминающее устройство с произвольным доступом к данным. Развитие компьютерной техники в этом направлении сулило захватывающие перспективы — и, соответственно, барыши. Открытием заинтересовалась фирма «Ай-Би-Эм», предлагая в обмен на секрет изготовления процессоров организовать лабораторию для изучения и развития идеи. И «Моторола» тоже предлагала выгодное партнерство. Но запатентованное ими устройство оказалось настолько уникальным, что никто из гигантов вычислительной техники не смог приблизиться к его производству.

И тогда Николас и Нанги решили действовать самостоятельно.

Жюстина отдалилась от него, замкнулась в своем горе, и Николас проводил все больше и больше времени в обществе Нанги, и работа так бы и шла, если бы не постоянные головные боли. Вернее, даже не сами боли, а скорее их причина — опухоль.

Хотя опухоль и оказалась доброкачественной, но она постоянно увеличивалась, и ее следовало удалить. И вот этот новый повод для беспокойства вывел Жюстину из собственного безысходного горя, в которое она погрузилась после смерти дочери. Обнаружив, что муж нуждается в ее помощи, Жюстина возвращается к жизни. Ожидая результатов анализов и самой операции, они вновь сближаются. Но Жюстина бережется: она все еще психологически не готова к беременности.

Под действием наркоза у Николаса возникает странное ощущение, будто он идет в мягких тапочках по бесконечному ковру в никуда. В этом смысле анестезия похожа на саму жизнь, о которой древние говорили, что она есть не что иное, как путь-дорога. «Мичи».

Николас вновь видит ангельское личико своей дочери, которая вновь оживает в театре его памяти. И ему страшно хочется свернуть с дороги. Впервые в жизни он хочет изменить свою карму. Раньше она гнула его судьбу, как ольховый посох. Теперь он хотел бы переломить этот посох пополам, приспособить его к своим собственным желаниям.

Вот чего желает его сердце, и он пытается схватить и удержать дух своей умершей дочери и изучить короткие дни ее жизни с таким же вниманием и самозабвением, с которым он наблюдал за сокращениями ее медленно бьющегося сердца. Собрать эти дни, как нежные лепестки опавшей сакуры, и узнать, что вселяло в нее силу, что заставляло плакать и смеяться.

Но ведь это невозможно. Даже сейчас, когда он, как бог, плыл в пространстве-времени, ее дни прошли сквозь его дрожащие пальцы, как песок, и отлетели в сердце пустыни. И вот наконец, имея свидетелем только себя самого, он смог сделать то, что был не в состоянии делать все эти долгие три года.

Он заплакал, и горькие слезы по увядшей дочери все лились и лились...

Он очнулся, ощущая вокруг себя такую ослепительную белизну, будто вокруг были клубы белого тумана, сквозь который он сейчас начнет опять падать, как камень в бездонный колодец. И кровь его застыла в жилах, и закричал он так страшно, что медсестры со всех ног бросились к нему, поскрипывая по натертому линолеуму пола своими туфельками с резиновой подошвой. От этого крика проснулась Жюстина, которая уснула у его кровати, держа мужа за руку. Подсознательно она держала руку Николаса так, чтобы ее большой палец касался его пульса: так она держала руку обреченной дочери, прислушиваясь к слабым сокращениям тоненькой голубой вены, по которой все медленнее и медленнее текла кровь.

Медсестры отстранили Жюстину не то чтобы с враждебностью, но с холодным безразличием, порожденным их опытом и компетентностью, а это выносить еще труднее, чем враждебность, потому что она заставляет вас чувствовать, насколько бесполезно ваше присутствие в палате больного.

Николас в своем неистовстве сорвал с себя трубочки капельницы. Сестры клохтали над ним, полушепотом уговаривая его по-японски, на языке, которым Жюстина за эти три года смогла овладеть только на элементарном уровне. Она почувствовала какую-то враждебность к этим молодым японочкам, которые все эти дни мыли его, брили, следили за его стулом.

Она стояла за ними, на голову выше любой из них, и смотрела с высоты своего роста, что они там делают с Николасом, до безумия боясь, что случилось что-то непоправимое, а ее роль сведена к пассивному и беспомощному наблюдению.

А что, если он умрет? Она судорожно схватилась руками за плечи, и все внутри у нее похолодело. Стояла зима. Земля покрыта снегом. И она постоянно мерзла. Даже здесь она была в пальто, хотя в больничной палате вполне тепло.

Великий Боже, спаси и помилуй, молилась она. Жюстина не была религиозной, никогда не задумывалась о том, верит она в Бога или нет. Но сейчас она молилась, потому что большего она не могла сделать для Николаса. Это хоть как-то утешало ее, и она прижимала это утешение к себе, как ребенок прижимает к груди плюшевого мишку, когда над кроваткой сгущаются ночные тени.

— С моим мужем все в порядке? — спросила она на ломаном японском.