С плакатов щерились манекенщицы постпанковской эпохи с прическами «петушком» и с лицами индейцев в боевой раскраске. На огромных телеэкранах голливудские красотки закатывали в экстазе глаза, рекламируя новейшие, наилегчайшие наушники и портативные плееры, лаская эти электронные чуда, будто любовников. Какофония отчаянного рока и не менее отчаянной «попсы» лилась из открытых дверей магазинов.

Акихабара так и дымился от нескончаемых людских потоков. Конечно, поэтому он и выбрал этот район как место встречи. Подслушать беседу двух людей в этом сумасшедшем доме — случайно или нарочно — было практически невозможно.

Нанги увидел Барахольщика у витрины магазина. Тот любовался тем, как на огромном экране телевизора Дэвид Боуи смакует прохладительный напиток. Затем лицо певца сменилось восторженной физиономией какого-то таленто. Изображение превосходное, краски как живые.

Барахольщик почувствовал приближение Нанги, даже не оборачиваясь. Это был коротконогий, смуглый субъект с рябоватым лицом и тяжелой челюстью. По всему видно — тертый калач. Его прозвали Барахольщиком, потому что он собирал всяческую информацию, нужную или ненужную, как барахольщики собирают всякий хлам. Нанги знал его уже много лет и беспрекословно ему доверял. Тот был не похож на других представителей своей сомнительной профессии тем, что его нельзя было перекупить, заплатив подороже. Нанимая его, можно было не опасаться разных подвохов с его стороны.

Барахольщику нравился Нанги. Более того, можно сказать, что он обожал его. Много лет назад Нанги спас его сестру от серьезной неприятности, грозившей ей со стороны главы одного из преступных кланов. Барахольщик был у него, как говорится, в неоплатном долгу.

Когда Нанги прошел мимо, Барахольщик оторвался от витрины. Скоро он обогнал Нанги, и тот, без слов поняв, что от него требуется, молча пошел за ним следом. Несчетное количество раз они входили и выходили из магазинчиков, делая петли по путаным переулкам Акихабары, иногда, как зайцы, делали «скидку», возвращаясь по своим следам.

Наконец Барахольщик повернулся к нему лицом и улыбнулся. Они продолжили свою прогулку по улицам, но теперь шли помедленнее и рядом.

— Я пришел сюда заранее, — сообщил Барахольщик, — чтобы проверить, все ли здесь чисто. — Он имел в виду, нет ли за Нанги слежки. — Оказалось, что не все.

Конечно, это «Нами».

— Я знаю источник, — сказал Нанги.

Барахольщик несколько напрягся.

— Непосредственной опасности нет? — Он имел в виду, надо ли найти человека, следящего за Нанги и нейтрализовать его.

— Пока нет.

Барахольщик вдруг остановился у одной из витрин, будто бы заинтересовавшись портативными компьютерами. Нанги оценил любезность Барахольщика: тот знал, что после этой сумасшедшей гонки вверх и вниз по Акихабаре Нанги нуждался в передышке. Барахольщик был очень внимательным человеком.

— Чем могу служить, Нанги-сан?

Нанги еще немного постоял, потом почувствовал, что может идти дальше. Учитывая слежку со стороны «Нами», замеченную Барахольщиком, он не хотел говорить о деле, пока они вновь не тронулись в путь.

Через несколько кварталов, протискиваясь через толпу немецких туристов, намеревающихся, очевидно, скупить все, что видит глаз, Нанги сказал:

— У нас утром произошел серьезный инцидент: вирусная атака на компьютерную систему.

Барахольщик удивился:

— Я сам приобрел для вас систему шифрования. Я думал, она вполне наделена.

— Она и была, — ответил Нанги, рассекая плечом толпу, — до сегодня. — Он протянул Барахольщику гибкий диск. — Вот здесь зафиксирована атака.

Барахольщик положил дискету в карман с видом метрдотеля, принимающего чаевые.

— Займусь сразу же.

— Займись. Хотя я и подключил к этому делу многих, у них нет твоих возможностей. — Трость Нанги постукивала по каменным плитам тротуара. — И еще кое-что, пожалуй, даже более важное — Кузунда Икуза.

Барахольщик слегка присвистнул. Он остановился, показывая Нанги рукой на что-то, вспыхивающее и сверкающее в витрине, будто они были обычными покупателями. Затем они двинулись дальше.

— Прежде всего, — осторожно сказал Барахольщик, — мне бы хотелось удостовериться, что я не ослышался.

— Если ты сейчас думаешь о «Нами», — сказал Нанги, — то ты услышал правильно.

Они прошли мимо группы подростков в черных кожаных куртках и с прическами, которые были в моде в Америке в 50-е годы. В руках металлические цепи и вид весьма задиристый. Поток пешеходов разделился вокруг них на два рукава, и они стояли, окутанные сигаретным дымом, как курьезные экспонаты на выставке молодежной моды.

Барахольщик что-то им сказал, проходя мимо, и рокеры одобрительно заржали, показывая ему поднятый вверх большой палец.

Спустя немного времени Барахольщик спросил:

— Ты хочешь, чтобы я навел о нем справки? Завел дело? Проиндексировал?

— Нет, — ответил Нанги, — я хочу, чтобы ты его скомпрометировал.

Барахольщик нисколько не удивился.

— Каким временем я располагаю? Когда надо закончить?

— Когда закончить? — переспросил Нанги. — Вчера.

Барахольщик улыбнулся:

— Вот такая работа мне по нраву.

Сендзин Омукэ в движении напоминал море. Походка его была какая-то стелющаяся, волнообразная, будто не суставы его сгибались, а сами кости гнулись. Особенно на женщин это производило неизгладимое впечатление. Они усматривали в этом что-то атавистическое. Мужчины тоже говорили, что Сендзин опасен, но женщины видели в нем нечто положительное, что привлекало их, возможно даже против воли. Есть в этом ощущении, что находишься в непосредственной близости с опасным человеком, какое-то возвышающее душу начало, какая-то свобода духа: чувствуешь сильнее, видишь лучше, обоняешь острее. И именно это влекло их к Сендзину, хотя в своем заблуждении они принимали это за любовь.

Что касается самого Сендзина, то ему было все равно. Фактически он не видел разницы между таким влечением и любовью. Любовь вообще он понимал как фальшивое чувство, полное самообмана и отягощенное игрой страстей, которые неминуемо ведут к жадности, ревности и зависти.

Сендзин рассмеялся вслух. Будь он помоложе, он мог бы вообразить себя подающим надежды таленто, улыбающимся бессмысленной улыбкой своим многочисленным поклонникам, приклеившимся к экранам телевизоров новейшей модели. Танцевал бы, пел бессмысленные популярные песни, давал телеинтервью для Эн-Эйч-Кей, которые его поклонники ожидали бы с таким же нетерпением, как последнюю мыльную оперу.

С его внешностью он мог бы получить работу в лучшем рекламном агентстве или в отделе по связи с общественностью крупнейшей фирмы. Там таких любят: красивых, с гладким лицом без малейших морщинок, с несколько женским овалом лба и линии подбородка.

Но не только профессионалы шоу-бизнеса ценят такую внешность и знают, каким образом ее можно использовать для дела. Представительницы прекрасного пола тоже имеют слабость к таким мужским лицам. А у Сендзина эти черты сочетались еще с выражением глаз, характерным для падших ангелов. Это выражение можно увидеть в глазах всех наиболее почитаемых героев японской истории на протяжении веков.

Подружек у него всегда было великое множество, но все они в свой черед проходили через одно обязательное испытание: Сендзин водил их на постановку «Мудзум Додзёдзи» в театр Кабуки и наблюдал за их реакцией.

«Мудзум Додзёдзи» была любимой пьесой Сендзина, во время представления которой он всегда сидел не шелохнувшись, со смешанным чувством восхищения и ужаса, которое испытываешь во время кровавого зрелища. Хочется отвернуться, но смотришь, как загипнотизированный, пока в желудке не станет нехорошо.

«Мудзум Додзёдзи» рассказывает легенду о Киохиме — обворожительной демонической женщине, которая влюбляется в молодого буддистского монаха. Он разрывается между чувством к ней и своим обетом целомудрия, отклоняя ее попытки соблазнить его, сначала довольно деликатным образом, затем, по мере того как ее преследование становится все более назойливым, — более откровенно.