Но тут раздался звонок у входной двери. Он взглянул на часы: всего восемь утра, да еще к тому же воскресного. Кто бы это ни был, он явно пришел не по адресу. Оставив в сторону тарелку и чашку, Брэндинг продолжал смотреть на телефон. Опять звонок у двери. Он проигнорировал его, не имея ни малейшего желания видеть чью бы то ни было физиономию, тем более физиономию нахала, у которого хватает наглости ломиться к нему в такой ранний час.

Чайки пикировали на свою добычу в прибрежной полосе, утренний туман залег между дюнами, ожидая своей кончины под лучами солнца. Если прищуриться, то можно было бы увидеть высохшие останки мечехвоста — этого древнейшего обитателя планеты, которые выглядели весьма зловеще на белом песке.

Он услышал чьи-то шаги на деревянном настиле, тянувшемся от пляжа к его дому, и повернул голову. Кто-то приближался к дому, осторожно ступая по этим доскам, которые его заставила проложить в целях спасения дюн организация, ведающая строительством в прибрежной полосе.

Солнце осветило фигуру, появляющуюся из тумана Свет падал сбоку, одновременно позолотив ее и смазав контуры. Сначала он подумал, что на ней ничего нет. Затем различил пятна чисто символического бикини. Тело блестело на солнце.

Это была Шизей.

Он был так ошарашен, что не смог ответить на ее вопрос:

— Почему Вы не открыли дверь, когда я звонила?

Впечатление было такое, словно она вышла из его сна.

— Кок? — обратилась к нему Шизей. — Вы сказали, что я могу называть Вас Коком.

— Разве? — Он понимал, что ведет себя глупо. Принимая во внимание его войну с сенатором Дугласом Хау, ему следовало выбросить из головы эту женщину. Но у него не было сил прогнать ее. Вместо этого он пожирал ее глазами.

Заметив его взгляд, она достала из разноцветной сумочки, что была у нее в руке, белую накидку и закрыла себе плечи.

Брэндинг почувствовал, что он хочет ее страстно, мучительно, что желание это горит в нем, как кожа, в которой засело пчелиное жало. Такого любовного томления он не чувствовал со времен своей давно прошедшей юности.

— Есть еще кофе? — спросила Шизей.

К ее ноге прилип песок, и его шероховатость выглядела таким контрастом к нежной гладкости кожи, что это странным образом усилило эротическое чувство, переживаемое Брэндингом. Его почти в дугу согнуло от боли в нижней части живота.

— Сейчас принесу, — сказал он внезапно охрипшим голосом.

Когда Брэндинг вернулся, девушка сидела, раскинувшись в кресле, которое пододвинула к столику с верхом из рифленого стекла. Он подал ей чашку, сел напротив. Ее расстегнутая накидка едва прикрывала плечи. Тело было совершенно лишено растительности. В этой необычайной гладкости прохладной, загорелой плоти было что-то совершенно обворожительное. Она еще более, чем тогда, казалась ребенком. Как и для большинства американцев, для Брэндинга волосы на теле всегда казались признаком зрелости.

Но в то же самое время детскости в ней сейчас было куда меньше, чем в прошлый раз. Бикини состояло из трех лоскутков ткани в золотую и шоколадную полоску. Да к тому же эта ткань не так уж и скрывала то, что было под ней. В формах ее тела не было ничего детского или незрелого.

— Вы меня очень удивили своим появлением, — сказал он наконец.

Ее глаза, темные, как кофе, что она смаковала, смотрели на него открыто и дружелюбно.

— Мне очень хотелось посмотреть, как вы живете. Жилище человека говорит о нем больше, чем он может рассказать о себе сам.

Он отметил про себя, что она ни словом не обмолвилась о том, как они расстались тогда на представлении «театра масок». Очевидно, она не собиралась просить прощения.

— Что это Вы так мной заинтересовались?

— Это вопрос подозрительного человека.

— Я Вас ни в чем не подозреваю, — сказал Брэндинг, впрочем не совсем искренне. — Просто любопытствую.

— Вы умный, красивый, очень влиятельный мужчина, — сказала Шизей. — Было бы странно, если бы я не заинтересовалась Вами.

— Не прошло и двух месяцев со дня смерти моей жены.

— Какое это имеет отношение к нам с Вами?

— Не говоря уж о прочем, есть в Америке такая традиция — соблюдать траур по умершим женам. — Его цепкая память политика моментально подсказала ему, термин, который он в прошлый раз услышал от нее. — Тоже «ката» своего рода. Кроме того, сейчас я занят борьбой не на жизнь, а на смерть с сенатором Дугласом Хау. Он хитрый и неразборчивый, в средствах политик, и в его окружении есть много хитрых и неразборчивых в средствах людей. Все это достаточно скверно. Но кроме того, он чертовски богат и влиятелен. Я не могу себе позволить роскошь дать ему козыри, которыми он не преминет воспользоваться в игре против меня.

Шизей улыбнулась и кивнула головой.

— Все ясно. — Она поставила пустую чашку и поднялась на ноги. — Спасибо за кофе и за откровенность.

Он ошибся тогда на вечере. Ее кожа похожа не на мрамор, а на золотой персик, в который прямо не терпится впиться зубами, раскусить его душистую мякоть, чувствуя, как сок течет тебе по подбородку.

Импульсивно перегнувшись через стеклянный столик, Брэндинг схватил ее руку.

— Не уходите, — попросил он, сам себе удивляясь, — останьтесь со мной.

...ПРОШЛО ЦЕЛЫХ ДВА ЧАСА, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ЖЕРТВУ УДАЛОСЬ ИЗВЛЕЧЬ ИЗ ПОКОРЕЖЕННОЙ МАССЫ МЕТАЛЛА, опять услышал он голос репортера, и телевизионная камера дала крупным планом ее лицо. Лицо Мэри. Лицо МОЕЙ Мэри. О, Господи!

Он закрыл глаза. Прекрати это! — приказал он себе. Какой прок мучить себя? Что он мог сделать? Мэри ездила по этой дороге два раза в неделю круглый год. Как он мог предвидеть? Как он мог спасти ее? Тем не менее он ощущал себя прямо-таки распятым на его чувстве вины.

— Хорошо, останусь, если хотите, — сказала Шизей без всякого выражения.

Он освободил ее руку.

— Делайте, как знаете.

Она прошлась по верху старомодной открытой веранды. Ее спроектировала совместно с архитектором сама Мэри. Это было ее любимое место. Массивные восьмифутовые деревянные колонны поддерживают навес, который служит чем-то вроде палубы, на которую можно подняться с земли, а также выйти прямо со второго этажа и обойти вокруг всего дома.

Продолжая удивляться самому себе, Брэндинг вдруг сказал: — Вы никогда не говорили мне, чем Вы занимаетесь.

— Я лоббистка, — ответила Шизей. — Работаю на различные международные экологические организации.

Подумав о том, что скоро лоббисты уже начнут слетаться в Вашингтон, как мухи на мед, он сказал:

— Непыльная работенка.

Шизей улыбнулась.

— Очень неприятная. Но кто-то должен ее выполнять. Почему бы не я? Видите ли, у нас у Японии стало почти традицией защищать заведомо проигрышное дело.

Она ухватилась за колонну и, оттолкнувшись ногами от пола, закружилась вокруг нее, совсем как Мэри, бывало, кружилась, когда была довольна своей работой на поприще благотворительности или когда ему удавалось провести важный законопроект.

Брэндинг встал и смотрел, как Шизей перебегает от одной колонны к другой, резвясь, как маленький щенок. Ее лицо было счастливым и беззаботным, и, глядя на нее, он почувствовал радость, странным образом смешанную со сладкой грустью, которую чувствуешь в хрустальный осенний день. Ощущение было такое странное и такое поразительное, что Брэндинг поделился им с Шизей.

Она внезапно остановилась, будто схваченная за руку на бегу. Неслышно ступая босыми ногами, она пересекла веранду и остановилась перед ним.

— В Японии, — сказала она, — все целый год с нетерпением ждут трех дней в апреле, когда цветет сакура. В эти дни воздух напоен ее ароматом. Некоторые ходят в парк в первый день цветения, чтобы полюбоваться на деревья в нежно-розовом цвету юности. Другие приходят на второй день, когда цветы распустились полностью и ветки качаются на ветру, гордые своей зрелой красотой. Но нет японца, который усидел бы дома в третий день цветения сакуры, когда лепестки начинают опадать. Мы следим, как они летят по ветру и падают на землю, и думаем о том, как хрупка и мимолетна всякая красота. И души наши наполняются счастьем и печалью. По-японски это называется «моно но аваре»: патетика бытия. — Она коснулась его рукой. — Я думаю, ты сейчас почувствовал что-то в этом роде.