Он осыпал меня комплиментами. Он называл «большим артистом». Но не в ответ на это я буду говорить о нем прекрасные слова. Если бы меня спросили: «Часто ли вы встречали в жизни красивых мужчин?» — я бы ответил: «Нечасто». Обычно в рассуждениях о красивых мужчинах немедленно упоминают Алена Делона, Марлона Брандо. Для меня одним из первых по-настоящему красивых мужчин был Гердт, в котором было сконцентрировано настоящее мужское обаяние, включающее в себя голос, кисти рук, реакцию на то, что он слышит, юмор, достоинство. Красавец… Совершенно неотразимый… Гердт.
Снимаемся мы в картине «Воры в законе». Ужинаем. Большая компания. Приходит Гердт. И через пять минут все женщины стола около него. И, как я понимаю, влечение их к Гердту было настолько сильным, что дело доходило до самых откровенных предложений со стороны девушек и дам. За тем же столом сидят мощные люди, но никого из них женщины просто не замечают — просто потому, что в эту минуту рядом Гердт. Что он делал для этого? Да ничего, в том-то и дело.
На гастролях в Америке едем в одной машине. Неудобство с ногой. Задирает ее вверх, до потолка, сидя на переднем сиденье, рядом с водительским. Не усталый, не капризный. Веселый и легкий. Либо засыпает, никому ничего не говоря, либо шутит, смеется. Захотел спать — постелил себе газету прямо на пол, улегся и заснул (бывали такие перебивки между городами). И все это делается красиво, элегантно и просто. Без единого слова.
Канада. Мы втроем (Гердт, его потрясающая жена Таня и я) живем на частной квартире какого-то конферансье (по-моему, эмигранта). Вкус хозяина квартиры, как мы поняли, очень тяготел ко всему, что блестит и переливается: одежда вся в блестках, обувь вся лакированная, в доме полно всяких куколок, вазочек, шкатулочек, свечек. Я улегся спать. И вдруг открывается дверь и входит Гердт… в костюме этого конферансье. Весь в блестках, в его лакированных туфлях — и изображает этого человека. Я закатился так, что чуть не умер от смеха. Конечно, это было ужасно — лезть в шкаф чужого человека и надевать его вещи. Но Гердт просто увидел хозяина квартиры и захотел нам с Таней показать его. Один костюм был страшнее другого, но и смешнее.
С ним всегда все было пронзительно забавно. Никогда не было «просто», никогда не было «никак». Он всегда разряжал ситуацию, ничего при этом не делая, не стараясь, как это делают некоторые юмористы. Он просто ударял в свои замечательные ладони, и начиналась жизнь.
Не знаю почему, но он все время улыбался. Причем его улыбка никогда не означала «вот сейчас будет хохма». Мы говорили о серьезных вещах, о театре, об актерах, о музыке, о науке, о каком-то случае — и он улыбался. Оказывается, человек этот знает все и интересуется всем! И образование у него не календарное, но все, о чем он говорит, даже если это термоядерная физика, звучит осмысленно и увлекательно.
«Валя, давайте с вами прогуляемся по набережной. (Это мы в Риге только на днях познакомились.) Смотрите, какая хорошая погода. Походим, посмотрим, поговорим…» Я даже испугался. Думаю: «О чем я с ним буду говорить?» И говорили мы упоительно! О всякой ерунде. И даже не заметили, как прошло время.
Гердт был мощнейшим рассказчиком, каждый раз это было незабываемо. Я много раз слушал его, стоя за кулисами, и каждый раз не мог сдвинуться с места. Я бы слушал его часами, не уставая. Забываешь обо всем — даже не смотришь на него, а только слушаешь… и смотришь все, что он рассказывает, как талантливо снятое кино. Он добивался подлинного попадания, абсолютного отражения того, что читал. Только левое было правым, а правое — левым, как в зеркале. И зритель гляделся в него, как в зеркало.
Ощущение материала, времени, эпохи — это необыкновенный дар. Для того чтобы так читать, нужно очень любить искусство, нужно очень любить то, что показываешь, то, о чем говоришь.
Ему достаточно было бросить скользящий взгляд на человека или на событие, и он все понимал про этого человека, точно понимал суть произошедшего. Понимал и запоминал на всю жизнь. По какой-то одной детали он мог рассказать о незнакомом человеке очень многое. Потом, видимо, просто из любопытства, не бросал его, а следил за его судьбой, иногда даже не будучи знаком с этим человеком.
«Актер» — слово слишком вспомогательное в разговоре о Гердте. Его способ передачи — не актерский. Мне кажется, иногда он был таким дилетантом, который выше профессионала, потому что он был человеком широкого образования. Мне кажется, то, что он сделал на сцене и в кино, нельзя судить по законам актерского искусства. Как и Володю Высоцкого, например. В нем было что-то пушкинское. Все они чем-то похожи. Маленькие, кудрявенькие, черненькие.
На мой юбилей он написал мне замечательные стихи:
Он гением назвал меня, но это было днем,
А вечером того же дня назвал меня говном…
Но говорить о нем шутя я не имею прав,
Ведь он и вечером и днем был, в общем, где-то прав…
Моя последняя встреча с Гердтом состоялась на его юбилее. Я зашел в маленькую комнатку, где он лежал. С ним сидел Юрий Никулин. Увидев меня, он приветственно взмахнул своей прекрасной кистью. Я не мог на него долго смотреть, мне было страшно… Я был потрясен этим вечером. За несколько недель до смерти, находясь уже в очень тяжелом состоянии, человек собирает друзей и гостей, выходит на сцену и улыбается… шутит… читает прекрасные стихи… проводит на сцене несколько часов (!)… Я тогда подумал: да как же это так? Тут заболит что-нибудь — и уже никуда не выходишь, не хочешь ни с кем разговаривать. А он, преодолев окончательный приговор, идет к людям, улыбаясь. Я восхищаюсь этим человеком. Он останется у меня в памяти на всю жизнь. Я просто не смогу его забыть.
Таких, как Гердт, больше не может быть. Никогда.
Матвей Гейзер,
литератор и публицист
Осенью 1992 года я ездил по местечкам Украины, собирая фотоматериал для своей книги «Еврейская мозаика». Недавно я нашел запись, связанную с этой поездкой. Местечко, вернее — бывшее местечко, в Подолии. Брожу по улочкам, переулкам и вдруг вижу окно, в котором, как в магазинной витрине, висят фуражки (среди них даже одна военная), кепки какого-то особого покроя. Я, конечно же, остановился, постучал в дверь (то, что в доме живет мастеровой-еврей, у меня сомнений не вызывало). Мой стук, даже настойчивый, ни к чему не привел. Я постучал в окошко. Выглянула пожилая женщина, которая сказала: «Если вам что-то нужно, зайдите в дом». Она открыла дверь и, даже не пригласив меня войти, с порога сообщила, что сегодня суббота и ничего продаваться не будет. «Если вы хотите приобрести себе что-то на голову, приходите вечером или завтра утром. По вашему виду я вижу, что вы не ямпольский и даже не шаргородский, но вы точно еврей. Вокруг осталось так мало евреев, что я знаю всех в лицо. А вы откуда будете?» Я сообщил, что когда-то жил в Бершади, сейчас фотографирую оставшиеся еврейские местечки. Мое сообщение особого впечатления на хозяйку не произвело. «Но в нашем доме вас, наверное, заинтересовали головные уборы? — спросила она, окинув меня внимательным взглядом. — Я вижу, что вы, скорее всего, из Одессы. Я угадала? Ах, из Москвы! Залман, иди сюда! Здесь пришел интеллигентный покупатель из Москвы. Он что-то хочет».
В комнату вошел старый человек высокого роста с огромными «буденновскими» усами. Не поздоровавшись, он стал говорить: «Вы хотите иметь кепку моей работы. Я вас хорошо понимаю. Я не только последний «шаргородский казак», но и последний шапочник в местечке. Многие уехали в Палестину, кто-то просто умер. Палестина сейчас называется Израиль, но мой папа, мир его праху, называл эту землю Палестиной и очень хотел туда поехать… Э, да я вас заговорю. Если вы что-то можете выбрать из готового товара, пожалуйста. Если нет — приходите завтра утром, я сниму мерку с вашей головы, и пока вы почитаете «Винницкую правду», у вас будет готов замечательный головной убор. Когда вас спросят в Москве, где вы его взяли, скажете, что у Залмана из Шаргорода, на улице Советской. Так вы сами будете из Москвы? В прошлом году у меня был один интересный клиент, тоже еврейский человек из Москвы. Он был такой маленький, что я нагибался вдвое, чтобы с ним говорить. Он был с женой, высокой красивой женщиной. Когда этот человек узнал, что меня зовут Залман, он очень обрадовался и сказал, что в детстве его тоже звали Залман. Я пошил ему такую кепку, что ни в Ямполе, ни в Виннице, ни в Москве нет второй. И денег у него не взял. Вы еще можете подумать, что я богатый человек и мне не нужны деньги? Еще как нужны! Я стал местечковый бедняк. Бывает, проходят недели, что нет ни одного клиента. Но у этого маленького человека из Москвы я денег взять не мог, потому что он имел большую и умную голову. Когда мы разговорились о жизни, о смерти, он сказал мне такое, что я запомнил, как вирш (по-украински — стихотворение. — Ред.): «Вся жизнь человека проходит в поезде, который везет нас в лучший из миров. И идет этот поезд только в одну сторону. Есть ли жизнь за последней остановкой — я не знаю. Не уверен. Но жить надо так, как будто за последней остановкой начнется новая, вечная жизнь, и тогда не страшно умирать… Ну, скажите, после таких умных слов я мог взять деньги за свою работу? Конечно, нет!»
