Наконец, стащив с него наголенники и отстегнув шпоры, она снова прижалась к своему избраннику, положив голову к нему на грудь, чтобы услышать биение его сердца. Потом она высвободилась из его объятий и, отступив на пару шагов, посмотрела ему в лицо. Он стоял прямо и твёрдо, его могучую фигуру венчала благородная голова, и былая печаль его облика то ли попросту исчезла, то ли растворилась в осознании высокого предназначения. Но должно быть, он выглядел задумчивее и серьёзнее, чем обычно, потому что дева больше не стала обнимать и целовать его, хотя лицо рыцаря светилось любовью и те несколько слов, что он сказал ей, могли бы сравниться по силе с величайшими подвигами. Она подвела его к камину, усадила в старинное кресло, подала ему вина и уселась возле его ног.

— Мне грустно, — заговорил рыцарь, — когда я думаю о том юноше, которого дважды встречал в Волшебном лесу. Ты говорила мне, что его песни дважды пробуждали тебя от гибельного сна, навеянного злыми чарами. В нём было какое–то благородство; правда, то было благородство мысли, а не дела. Он ещё может погибнуть от низменного страха.

— Что ж, — откликнулась девушка, — однажды ты уже спас его, и я благодарю тебя за это. Ведь я тоже по–своему любила его… Но расскажи мне, что случилось, когда Ясень снова нашёл тебя после того, как ты разрубил его ствол. Ты остановился как раз на этом, когда явилась та маленькая девочка–нищенка и увела тебя с собой.

— Как только я увидел его, — заговорил рыцарь, — то сразу понял, что земные доспехи и оружие тут не помогут и моей душе придётся противостать ему лишь собственной, ничем не защищённой силой. Тогда я расстегнул шлем, швырнул его на землю и, не выпуская из рук боевой топор, стоял, неотрывно глядя ему в глаза. Он шёл на меня, отвратительный и ужасный, но я не шевелился и не отходил ни на шаг, ибо там, где не справляется обычная сила, должна победить выдержка. Он подходил всё ближе и ближе, пока его жуткая физиономия не оказалась возле самого моего лица. Смертельная судорога пробежала по моему телу, но, кажется, я так и не сдвинулся с места, потому что неожиданно он трусливо съёжился и отступил. Не теряя ни секунды, я ещё раз с силой рубанул по стволу его дерева, так что от удара зазвенел весь лес, и, взглянув на него, увидел, что он кривится и корчится от ярости и боли. Он снова попытался подойти ко мне, но на этот раз отступил ещё быстрее. Тут, больше уже не глядя в его сторону, я начал что есть силы наотмашь рубить по корявому стволу, пока он не затрещал; огромная крона накренилась и мгновением позже с глухим ударом упала на землю. Я поднял голову: злобный призрак исчез. Больше я никогда не видел его и ни разу не слышал о нём во время своих странствий.

— Это был славный бой. И ты выстоял до конца! Ты настоящий герой, мой милый! — воскликнула дева.

— Но скажи мне, — промолвил рыцарь, — ты всё ещё любишь того юношу?

— Конечно, — кивнула она. — Как я могу не любить его? Он вызвал меня из забытья, которое хуже смерти. Он полюбил меня. Я никогда не смогла бы принадлежать тебе, если бы он первым не взыскал меня. Но его я люблю совсем не так, как тебя. Он был для меня всего лишь месяцем во тьме ночи. Ты же, любимый, — ясное солнце золотого дня!

— Ты права, — согласился благородный воин. — Было бы трудно хоть немного не полюбить того, кто так много для тебя сделал. Мне не хватит слов, чтобы сказать, как многим я и сам ему обязан.

Рядом с ними я почувствовал себя жалкой, себялюбивой тварью, но сердце моё разрывалось от боли и одиночества, и я не сдержался:

— Тогда позволь мне остаться твоим ночным месяцем, о прекрасная дева! — вскричал я. — Ведь даже самые ясные дни порой становятся хмурыми. Так пусть же в серые дни мои песни хоть немного утешают тебя, как какое–нибудь старое, высохшее, полузабытое существо, явившееся миру давным–давно, в скорбный час незавершённого рождения, но всё равно прекрасное в своё время.

Они сидели молча, и на мгновение мне показалось, что они слышат и слушают меня. Глаза прекрасной девы стали глубже и темнее, их медленно наполнили слёзы и, пролившись, потекли по щекам. Потом рыцарь и его возлюбленная встали и, взявшись за руки, пошли в другой конец зала и, проходя мимо меня, посмотрели в мою сторону. Они исчезли за какой–то дверью, но перед тем, как она захлопнулась, я успел разглядеть за ней богато украшенную спальню, увешанную великолепными коврами. Я не двигался с места; в груди у меня застыл целый океан стенаний. Нет, больше я не мог здесь оставаться.

Она была близко, но увидеть её я не мог; она была совсем близко, в объятиях того, кого любила сильнее, чем меня, и я не хотел её видеть, не хотел оставаться рядом.

Но как, как убежать прочь от той, кого любишь больше всех на свете? На этот раз я прекрасно помнил заветный знак, потому что с самого начала видел, что не могу войти в круг здешних людей, и помнил, что сейчас я смотрю, слышу и двигаюсь лишь в собственном видении, в то время как они пребывают в реальной жизни. Я тщетно оглядывался по сторонам в поисках знака, но долго не мог его найти, потому что старательно избегал смотреть именно туда, где он был начертан: он светился тускло–багровой печатью на двери той самой сокровенной спальни, где скрылись влюблённые. Мучительно застонав, я резко толкнул её — и упал к ногам древней старухи, которая так и сидела возле своей прялки. Вся бездна вздохов и стонов, давящих мне сердце, вмиг растаяла и вырвалась наружу бурей бесслёзных рыданий. Тут я то ли лишился чувств, то ли просто заснул — не знаю.

Открыв глаза, я почувствовал, что не могу пошевелиться, но тут же услышал, что хозяйка снова поёт. Вот что она пела:

О любовь, свет ушедших и будущих дней!

Шествуй в славе нетленной своей

В лабиринте туманов и лунных аллей,

Средь нехоженых горных путей.

В чаше треснувшей — только одно вино,

Что способно печаль утолить.

Остаётся угасшей душе одно —

Вновь ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ, И ЛЮБИТЬ!

Я почувствовал, что ко мне вернулись слёзы. Она же, увидев, что я плачу,

запела опять:

Лучше жить у источника светлых вод,

Чем купаться в любви чужой.

Пусть из сердца любовь без конца течёт

Полноводной рекой живой,

Пусть свободно струится её поток,

Никаких не зная преград.

А запрёшь его — чистый души исток

Обратится в болотный смрад.

Поднявшись, я знал, что люблю белую деву ещё сильнее, чем раньше.

Потом я подошёл к Двери смятения, открыл её и, шагнув за порог, неожиданно оказался на многолюдной улице, запруженной толпами деловито снующих туда и сюда мужчин и женщин. Я мгновенно узнал это место и, привычно свернув в сторону, печально зашагал по тротуару, как вдруг внезапно увидел, что навстречу мне спешит лёгкая фигурка, которую я хорошо знал (ХОРОШО ЗНАЛ! какие вялые, бессмысленные слова!) в те годы, когда полагал, что детство навсегда осталось позади, и незадолго до того, как попал в Волшебную страну. Тогда Грех и Горе шли в моей жизни рука об руку — и слава Богу, что так! Каким неизменно дорогим было мне её лицо! Оно покоилось у меня в сердце, как ребёнок покоится в своей чистой, мягкой постельке. Но встретиться с ней я не мог.

«Что угодно, только не это!» — сказал я себе и, резко свернув в сторону, взлетел по ступенькам прямо к двери, на которой, как мне показалось, был начертан таинственный знак. Я торопливо рванул ручку — но попал не в старую хижину, а в её собственный дом! Не помня себя, я побежал по коридорам и залам и остановился перед дверью, ведущей в её спальню.